Особенности мировоззрения толстого в воскресение. Великое служение Л.Н. Толстого. Он переходит к позициям патриархального крестьянства и обрушивает критику на государственный строй. Отрицание государства, церкви, собст

От автобиографической трилогии до «Севастопольских рассказов»

Начало оформления мировоззренческой системы Льва Николаевича Толстого можно отнести к 1851 г., когда он поставил задачу написать историю своего детства. В трилогии по большей части изображена жизнь столичного дворянства, но через незамутненное детское восприятие мира недвусмысленно передается коллизия природного и социального.

Природа, как независимое от человека бытие, существенно определяет в трилогии атмосферу жизненного мира прежде всего потому, что она есть проявление божественного, абсолютное нравственное мерило. С природным у Толстого рифмуется мировидение всего русского народа (крестьянства) в его «роевой» жизни. А через детское, непосредственное, восприятие наиболее важные для понимания русского мировоззрения понятия предстают особенно выпукло. Такие фундаментальные категории, как природа, народ, жизнь и смерть, будут присутствовать в произведениях Толстого неизбывно, но органично и без какого-либо схематизма. Его заботит сама действительность, а не идеология - эту черту отмечали многие. Так, Н.Н. Страхов писал, что художественность Толстого не может существовать отдельно от реалистически переданных «глубоких мыслей и глубоких чувств» [Страхов 2003, 309].

Отметить это тем более важно потому, что в первой части трилогии предметом рассмотрения писатель избирает процесс вхождения в мир маленького человека, для которого все впервые, а взросление его есть осмысление и переживание открывающегося мира и его самого как части этого мира.

Вот Николенька Иртеньев разбирает вопрос «добр ли мир и любит ли он (мир) его (Николеньку)». А вот он передает свои ощущения в отношении «чего-то вроде первой любви». И с первых строк «Детства» сознание маленького героя тревожит образ смерти.

Повесть, как помним, начинается пробуждением Николеньки с надуманной мыслью о смерти матери и с возникающим вслед за тем чувством неустроенности мира. Минуя то, что Н.Г. Чернышевским названо в трилогии «диалектикой души» и что связано с открытием глубокого психологического анализа в прозе, взглянем на означенную коллизию как на выражение характерных черт русского мировоззрения.

Ребенок по самой своей сути убежден в фундаментальной гармонии мира, старается противостоять разрушению и смерти. Страх перед смертью и инстинктивное отвержение ее возникает в Николеньке во время панихиды и начинается с криком крестьянского младенца: «...на табурете подле гроба стояла...крестьянка и с трудом удерживала в руках девочку, которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад испуганное личико и уставив выпученные глаза на лицо покойной, кричала страшным, неистовым голосом. Я вскрикнул голосом, который, я думаю, был еще ужаснее того, который поразил меня, и выбежал из комнаты» [Толстой 1978 I, 99]. Первый опыт встречи живого со смертью - полная незащищенность и полный ужас. Вот с чего начинает Толстой разговор о смерти.

Детское сознание усваивает новые для себя смыслы не только в личном столкновении с действительностью, но и через взаимодействие с сознанием народным, как бы спрашивая у него совета. И именно народное сознание демонстрирует Николеньке высшие примеры согласия с миром, естественности пребывания в нем. Юному герою оно явило себя в личности и судьбе няни Натальи Савишны. Повествователя вообще поражает присущая народу способность привыкать к спокойному и будничному исполнению самых тяжелых обязанностей в обстановке высочайшего духовно-нравственного напряжения. Позднее Толстой вспомнит об этом, описывая оборону Севастополя и схватку с Наполеоном, когда в образах русских солдат воплотит лики рабочих войны. После смерти матери Наталья Савишна ежедневно беседовала с Николенькой, и ее тихие слезы и спокойные набожные речи доставляли ему отраду и облегчение. И она же собственной своей смертью дала Николаю последний урок, перенося страдания с истинно христианским терпением и смирением. Няня, отмечает Толстой, «могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение. ...Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни - умерла без сожаления и страха» [Толстой 1978 I, 107]. Сам автор трилогии учился этому всю жизнь.

Уже в первых произведениях Толстого выстраивается тот ряд смыслов и ценностей, которые определят философское и этическое содержание его последующих произведений, - то, что обернется в «Войне и мире» так называемой «народной мыслью», формирующейся не в лоне разума, а в недрах какого-то глубинного чувства. Кажется, что «мысль» эта исходит из того нерассуждающего народного естества, которое единит простого человека со всем мирозданием, с природой. Способность такого инстинктивного единения с миром присуща, как полагает Толстой, не только человеку из народа - крестьянину, прежде всего, - а вообще всякому человеческому существу и неминуемо проявляется в нем, как только он отторгнет от себя ложный социальный регламент. Чем иным, как не этим главнейшим делом занят, например, любимый герой Толстого Пьер Безухов? Или отринувший всю привычную иерархию ценностей Андрей Болконский, когда лежит под небом Аустерлица? Чего иного, как не единения с природой (и Богом), ищет в своей хозяйственной деятельности Константин Левин?

Одним из способов такого единения у Толстого становится охота. Охота, о которой много и с упоением писал Тургенев и занятие которой так любимо русским народом, естественным образом освобождает в человеке инстинкты, приобретающие чудовищную разрушительную силу во время войны. Охота обнажает корневое родство людей, стоящих на разных ступенях социальной иерархии, а всех вместе - с миром Божьего творения, с природой. Известный философ Михаил Лифшиц много внимания уделял анализу эпизодов охоты у Толстого, чтобы показать, как «чудо искусства» посредством «крестьянского голоса Толстого» напрямую связывается с его философскими и общественными идеями. «Охота - это благородный пережиток тех времен, когда простая жизнедеятельность животного соединялась с первыми шагами общественного труда. Замечательно, что по мере развития цивилизации охота не исчезает из поля зрения человека, она становится более свободной от чисто утилитарного назначения, приобретает известную самостоятельность как полезная игра сил» [Лифшиц 1979, 181].

У Толстого в деле охоты посредником между (по большей части искусственным) миром помещичьей жизни и миром природы оказывается все тот же мужик, которого барин должен слушаться. В «Войне и мире», отмечает Лифшиц, «во всей сцене охоты есть, в сущности, только двое настоящих мужчин: это старый волк, взятый в плен после отчаянной борьбы, и ловчий Данила... Как всякое серьезное испытание, охота подводит своего рода "гамбургский счет". Она переворачивает социальные отношения, и на один миг все, что тянется кверху или книзу, все ступени и ценности меняются местами. Игра становится настоящим миром, а то, другое, - звания, богатство, связи, условия, - чем-то ненастоящим» [Там же, 183].

Охотой (то есть диалогом человека с природным началом) поверяет правду своего бытия и Дмитрий Оленин в повести «Казаки» (1863). Отмечая влияние на Толстого Руссо и Стерна, М.М. Бахтин, в частности, видит в этом произведении ясно выраженное противопоставление природы и культуры. «Неотъемлемая природа - это дядя Ерошка, дух - Оленин. Но Оленин - носитель осложненного культурного начала: созерцая природную жизнь казаков, он в себе переживает эту антитезу. С его точки зрения, психологическое расположение человека к самооглядке дурно... совесть, подсказывание которой и есть рефлексия... разрушает природную целостность человека... Рефлексирующему Оленину противопоставлены казаки. Казаки безгрешны, потому что они живут природной жизнью» [Бахтин 2000, 239]. Бахтин, по сути, отмечает здесь одну из главных категорий толстовского мировоззрения - благотворную и глубинную связь человека с природой.

Дмитрий Оленин - один из первых добровольных изгнанников в прозе Толстого, продолживших традицию пушкинского Алеко. Для него нет никаких, ни физических, ни моральных, оков; он все может, и ничего ему не нужно, ничто его не связывает. У него нет ни семьи, ни отечества, ни веры, ни нужды. Все меняется, когда Оленин оказывается на Кавказе.

Улетучивается из сознания романтический образ войны, наполненный образами Амалатбеков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей. Отсутствие цивилизации, грубость местных жителей рождают иллюзию свободы, и поначалу герой радуется этому новому чувству. Но в этом мире он воспринят как чужой. Единственный, кто относится к нему с приязнью, «дядя Ерошка» - «неотъемлемая природа», по выражению Бахтина. Он и выглядит каким-то природным демоном, напоминая Пана: огромного роста, с седою как лунь широкою бородой и широкими плечами и грудью. Казак излагает Оленину нехитрую философию эпического прошлого, золотого века, на фоне которого нынешнее время выглядит противоестественным и карликовым. «Нынче уж и казаков таких нету. Глядеть скверно», - констатирует Ерошка. Не признает он ни религиозных, ни юридических норм и законов. «А по-моему, все одно. Все бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что все одна фальшь... Сдохнешь... трава вырастет на могилке, вот и все...» [Толстой 1978 III, 221].

Тут Ерошка касается самого существенного - темы смерти. И сразу в этой связи вспоминаются другие работы Толстого. Так, перед «Казаками» в творчестве писателя появляются два произведения, почерпнутые из личного опыта. Это рассказ «Люцерн», с его впечатлением от казни гильотиной в Париже, и рассказ «Три смерти», замысел которого подробно растолкован самим Толстым в письме к тетке: «Моя мысль была: три существа умерли - барыня, мужик и дерево. - Барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью... Мужик умирает спокойно, именно потому, что он не християнин. Его религия другая, хотя он по обычаю и исполнял христианские обряды; его религия - природа, с которой он жил. Он сам рубил деревья, сеял рожь и косил ее, убивал баранов, и рожались у него бараны, и дети рожались, и старики умирали, и он знает твердо этот закон, от которого он никогда не отворачивался, как барыня, и прямо, просто смотрел ему в глаза... Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво, - потому что не лжет, не ломается, не боится, не жалеет» [Толстой 1978 III, 455].

Дмитрий Оленин - первый герой в прозе Толстого, который задумывается над уходом в почти природное бытие. Ему приходит в голову та же мысль, которая потом будет беспокоить в разной форме и Безухова, и Левина, и Нехлюдова, - порвать со своим сословием и перейти в область естественного бытия. «Что ж я не делаю этого? Чего же я жду?» - спрашивал себя Оленин, но так и не смог выскочить из ловушки рефлексий. Ему так и не удалось стать своим в среде казаков. Приговор ему произнесен устами казачки Марьяны: «Уйди, постылый!». И когда он будет покидать станицу, ни Ерошка, ни полюбившаяся ему Марьяна даже не обернутся в его сторону: граница окажется непреодолимой, уход не состоится.

С определенной точки зрения, вся жизнь Льва Толстого - от молодых лет до глубокой старости - это или побег из своей среды, или намерение его совершить. На Кавказ, по его признанию, он едет от долгов и привычек, но главное, возможно, потому что, покинув университет и пережив крушение своих планов 1847 г., он просто не знал, куда себя деть, чем заняться. Кавказ, судя по повести «Казаки», открывал перед писателем, во-первых, возможность сближения с народом - солдатами и казаками, и, во-вторых, давал шанс испытать себя трудными обстоятельствами. Но Кавказом бегство не ограничилось. Уже в ноябре 1854 г. Толстой - в Севастополе, участник войны с Турцией и ее союзниками. Вскоре, в 1855 г., появляются «Севастопольские рассказы». В этом произведении, при всей свойственной ему документальности, предметом художественного освоения вновь становится русское мировоззрение, явленное Толстым в новых своих гранях.

Здесь, в контексте рассматриваемого феномена, Толстой впервые ставит проблему смены ценностных приоритетов. Говоря так, я имею в виду следующее. Каждый социальный слой, имея свою культуру, живя в ней, осознает и рационализирует ее через определенные иерархически выстроенные смыслы и ценности. Но вот случается страшное событие - война, и каждому из этих смыслов и ценностей, а также их иерархии устраивается своеобразная проверка. И содержание их меняется, а иерархия выстраивается по-новому: то, что было жизненно важно для отцов, становится малосущественным для детей.

Представление Толстого о войне в «Севастопольских рассказах» существенно отличается то того, которое находим в «Казаках» или, например, в повести «Набег». В «Казаках» герой Толстого только прикасается к войне, еще не погружаясь в ее безжалостное и всепоглощающее нутро. Война идет как бы «вахтовым методом», т.е. постольку, поскольку герои сами назначают ее себе как занятие, в том числе для добывания наград, чинов, лошадей. А вот, к примеру, картина из «Набега». Командующий русским отрядом наблюдает поле боя: « - Какое прекрасное зрелище! - говорит генерал, слегка припрыгивая по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.

Очаровательно! - отвечает, грассируя, майор...- Истинное наслаждение - воевать в такой прекрасной стране, - говорит он.

И особенно в хорошей компании, - прибавляет генерал с приятной улыбкой» [Толстой 1978 II, 25].

В изложении Толстого между Кавказской и Крымской войной разница огромна. Если на Кавказе Россия воюет с теми, кого считает своими подданными и тогда, когда сама того захочет, то в Крымской войне ей противостоит иноземный враг. На Кавказе война - ангел смерти, прилетающий лишь время от времени, вроде случайного пистолетного выстрела пленного чеченца в молодого казака. Война в Крыму - затаившийся в соседнем окопе убийца, не смыкающий глаз ни днем, ни ночью.

Впрочем, не только в Кавказской, но и в Крымской войне Толстой явственно различает «войну дворянскую» и «войну народную». В первых частях цикла - «Севастополь в декабре месяце» и «Севастополь в мае» тема «господ на войне» прорисовывается с хорошо ощущаемым чувством презрения автора. Так, подробно описано одно из офицерских застолий, на котором вдоволь хорошего вина и можно под фортепианный аккомпанемент спеть цыганскую песенку. На слова подполковника, что без удобств воевать невозможно, следует реплика: «...Я не понимаю и, признаюсь, не могу верить, - сказал князь Гальцин, - чтобы люди в грязном белье, во вшах и с неумытыми руками могли бы быть храбры. Этак, знаешь, этой прекрасной храбрости дворянина - не может быть» [Толстой 1978 II, 115].

Проблемно-тематический круг военных очерков широк. Это и война с человеческой и природной точки зрения, и душевное состояние людей на войне, и величие русского солдата-крестьянина, спокойно, уверенно и без похвальбы защищающего родину. Напрасно, замечает автор, мы будем искать здесь выражение особого геройства. Ничего этого нет. Есть будничные люди, занятые будничным делом. Но это не должно поселить в нас сомнения в героизме защитников города: так, автор убеждает нас в своей правоте, показывая картины стойкости раненых при самых жестоких страданиях. Кульминация испытаний человеческого естества в первом очерке цикла «Севастопольские рассказы» - четвертый бастион. И опять Толстой показывает две разные точки зрения на этот «страшный бастион»: тех, кто на нем не бывал, и тех, кто там сражается. Первые будут говорить, что четвертый бастион - верная могила для каждого, кто туда попадет, вторые скажут только, сухо там или грязно, тепло или холодно в землянке.

Погружая читателя в прозу военной жизни, автор ведет его дорогой, представляющей собой сплошную грязь. Едва ли не каждая часть текста содержит в себе это слово. Грязь, смешанная с кровью, собственно, и есть прозаический образ войны, противостоять которой гораздо труднее, нежели совершать романтические геройства. Вообще грязь, а на самом деле - перемешанная с водой земля (и земля-кормилица, и мать сыра земля), играет роль сопутствующего элемента в толстовских описаниях каждое мгновение могущего состояться перехода от жизни к смерти. Вспомним, что такая же «грязь» сопровождает путь умирающей от чахотки барыни в рассказе «Три смерти». В особенности символична сцена, когда на одной из станций карета с умирающей стоит прямо посреди грязи, и сил выбраться из нее на сухое место у барыни, в отличие от сопровождающих ее, нет. Это предуведомление всем умирающим, что земля уже готова принять их в свое мягкое нутро.

Война как работа - вот толстовское определение этого явления, ставшее основополагающим в отечественной прозе о войне уже в ХХ в. Поэтому и образ солдата как незаметного рабочего войны займет центральное место в толстовском сюжете. И кому как не крестьянину ловчее всего исполнять эту работу. «В ширине этих плеч, в толщине этих ног... в каждом движении, спокойном, твердом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского, - простоты и упрямства; но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства» [Толстой 1978 II, 106].

Правда Крымской войны в том, что герой Севастополя - русский народ, защищает свою землю. Социальный эгоизм, ложь общества идут вразрез с этой правдой. Писатель глубоко разочарован в русском офицерстве. Еще в Севастополе он сочиняет гневную записку Великому князю о состоянии русской армии. В ней Толстой говорит об ужасающих условиях, в которые поставлена жизнь «угнетенных рабов» - солдат, принужденных повиноваться «ворам, угнетающим наемникам, грабителям», о низком моральном и профессиональном уровне офицерства. Об этом же он повествует и во втором цикле рассказов. Впрочем, декорации из фальши и тщеславия разрушаются, как только эти офицеры оказываются один на один с суровой правдой войны.

В «Севастопольских рассказах» у Толстого впервые появляются и «маленькие Наполеоны», «маленькие изверги», готовые сию минуту затеять сражение, убить сотню человек для того только, чтобы получить лишнюю звездочку или треть жалованья. В последней главке очерка Толстой раскрывает свое философское кредо, показывая равенство как нападающих, так и защищающих перед громадами Природы и Смерти. «На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги, и между ними в цветущей долине кучками лежат без сапог, в серых и синих одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух».

В синтезирующей части очерков «Севастополь в августе 1855 года» образы, через которые задано противостояние естественной и искусственной жизни, это образ поручика Михайлы Козельцова и его брата Владимира. Михаил Козельцов - офицер, который первым делал все, что считал правильным и что ему самому хотелось, не понимая другого выбора, кроме как первенствовать или уничтожаться. Самолюбие - двигатель всех его побуждений. Владимир Козельцов - один из первых образов молодого человека у Толстого, трудно осваивающего повседневную прозу войны. Юношу настигает чувство «одиночества и всеобщего равнодушия к его участи». «Это сознание одиночества в опасности - перед смертью... ужасно тяжелым, холодным камнем легло ему на сердце... "Господи! неужели я трус, подлый, гадкий, ничтожный трус? Неужели за отечество, за царя... я не могу умереть честно?"» Утвердиться в мужестве толстовскому герою удается лишь обратившись к Богу. Очищающая его душу молитва органично перерастает в молитву автора. «Господи великий! только ты один слышал и знаешь те простые, но жаркие и отчаянные мольбы неведения, смутного раскаяния и страдания, которые восходили к тебе из этого страшного места смерти, - от генерала, за секунду перед этим думавшего о завтраке и Георгии на шею, но со страхом чующего близость твою, до измученного, голодного, вшивого солдата, повалившегося на голом полу Николаевской батареи и просящего тебя скорее дать ему там бессознательно предчувствуемую им награду за все незаслуженные страдания! Да, ты не уставал слушать мольбы детей твоих, ниспосылаешь им везде ангела-утешителя, влагавшего в душу терпение, чувство долга и отраду надежды» [Толстой 1978 II, 177-178].

Толстой вновь и вновь возвращается к мысли о единстве человечества перед высшим судом смерти, которая отменяет всю суету, все мелкие человеческие распри. И те герои Толстого, которым он предоставляет возможность проникнуться этой мыслью, показывают ее исцеляющее воздействие на человеческую душу.

Смерть - один из главных персонажей военной прозы Толстого - продолжает будоражить его мысль, не отпускает от себя. И в этой связи хочется вспомнить рассказ «Метель» (1856). С мастерством тонкого исследователя Толстой разбирает особенности «невоенного вида» смерти, рассуждает об уловках, позволяющих человеку не соскользнуть с грани между жизнью и смертью.

У путешествующего зимой по степи барина (рассказчика) есть возможность, и даже не одна, отказаться отправиться в путь в начинающуюся метель: во-первых, когда ямщик засомневался в успехе путешествия, и, во-вторых, когда, уже поворотив назад, он встречает двигающиеся в нужном ему направлении тройки. Выбор - ехать задает рамки сознательно затеянной игры со смертью.

В равно реалистичной и сюрреалистичной (в форме сна) картине герой погружается в ночной сеанс знакомства со смертью. В посещающих его образах доминирует тот, который сопрягается с чувством беспомощности, неспособности вмешаться в ход событий. Игра со смертью обнаруживает свои правила и логику. Так, участвующие в этой игре люди не имеют права демонстрировать свой страх и как-либо жаловаться. Другое правило состоит в том, что нельзя задавать вопросы, касающиеся главного - выживешь или нет. Это не только бессмысленно, но и дурной знак. Примечательны и вносят свою лепту в понимание хода этой игры и создаваемые Толстым образы людей. Общее, объединяющее их стремление - во что бы то ни стало продолжать исполнять назначенное каждому дело. Так, мужичок, ругаясь и рискуя жизнью, бросается в непроглядную мглу ловить оторвавшихся лошадей, а другой приходит ему на помощь, приспосабливая для этого еще одну лошадь. Не перестает рассказывать свои сказки «советчик», от которого до поры никакого дела не требуется. Не падает духом передовой возница Игнат. Вспомним, что такое же поведение - во что бы то ни стало продолжать исполнять назначенное - отмечает Толстой и у солдат- защитников Севастополя.

В этой ситуации героя Толстого посещает несколько зловещая и даже аморальная фантазия: «Мне казалось, что было бы недурно, если бы к утру в какую-нибудь далекую, неизвестную деревню лошади бы уж сами привезли нас полузамерзлых, чтобы некоторые даже замерзли совершенно» [Толстой 1978 II, 232]. В разворачивающейся перед нами картине образы тех, кто эту игру переживает впервые (автор), явно отличаются от тех, кто играл в нее ранее. «Бывалые» - ямщики, задают и правила игры, и общий оптимистический настрой. Читателю и впервые попавшему в такие обстоятельства путешественнику свою уверенность они передают изредка роняемыми фразами: «Будьте покойны: доставим!» Именно так и происходит, и рассказ венчает: «Доставили-таки, барин!».

Исследование опыта становления ребенка - подростка - юноши, равно как и лично пережитого Толстым опыта войны как пограничной ситуации, помогло ему по-новому (в отличие, например, от Пушкина, Гоголя или Тургенева) подойти к осмыслению русского мировоззрения. Решающей для Толстого оказалась близость русского сознания к природе, его обращенность к Творцу и ясное видение главного и второстепенного в жизни. В пограничных условиях войны, близости смерти, самым глубоким основанием, фундаментом русского мировоззрения выступает христианство. При этом уже в ранний период творчества представление Толстого об отношениях человека и Бога не предполагает в них чьего-либо посредничества, не оставляет места церкви (что, как известно, в дальнейшем вылилось в известный конфликт).

Начавший прозревать все эти смыслы с первых шагов своей литературной деятельности, в последующих произведениях автор «Войны и мира» все обстоятельнее раскрывает значимость этих понятий для всего строя русского самосознания. При этом при анализе по своей сути экзистенциальных ситуаций, субъектом, определяющим меру добра и зла, правды и лжи, геройства и трусости, выступает персонаж из народной среды - крестьянин в охотничьем облачении или в солдатской шинели, равно как и «опростившийся» до приятия народной правды дворянин.

Романы «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресенье»

Переходя к роману «Война и мир», прежде всего хотелось бы отметить, что само толкование Толстым тем войны и мира представляется мне более широким, нежели просто обозначение военного и мирного времени, видится связанным с понятиями «смерти» и «жизни», с границей, их разделяющей. У Толстого война - не просто вооруженное столкновение, но и всякая «не жизнь», преддверие смерти; в равной мере неестественные, «искусственные» общественные отношения есть состояния войны, часто ведущие к смерти. Основанный на расчете, искусно смоделированный брак Пьера и Элен, кончается его распадом; построенные на ложных идеалах мечтания Андрея Болконского до Аустерлица завершаются тем, что он оказывается на грани жизни и смерти.

Неподлинное, неживое мимикрирует, пытается принять облик живого. Долохов на пари выпивает бутылку рома, сидя на подоконнике и рискуя разбиться: казалось бы, какое проявление живого - молодечества, лихости, удальства! Но у этого ухарства нет оправданной цели - одно лишь желание еще раз возвыситься в глазах собственного круга. Вспомним в этой связи и шулерскую игру Долохова с Николаем Ростовым. Долохов знает, что проигрыш в сорок три тысячи почти смертелен для семейства графа, которым он принят со всем радушием, но хладнокровно идет на это. То, что Долохов служит мертвому, «войне», проговаривает сам Толстой, описывая происходящее с ним: «...как бы соскучившись ежедневною жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким-нибудь странным, большею частью жестоким, поступком выходить из нее» [Толстой 1979, 56]. «Выходить» ...из жизни. Куда? Только в смерть.

Участие живого («мира») в том, что создается и действует по логике мертвого («войны»), для живого не проходит бесследно. Вспомним, что втянутый в карточную игру с Долоховым Николай Ростов, зная о тяжести удара, который он своим проигрышем наносит отцу, тем не менее, продолжает играть. А затем, как загипнотизированный, сообщает отцу об этом беспечными словами и наглым тоном: проигрался, с кем, дескать, не бывает. И лишь смиренная реакция графа Ильи Андреевича, как перед лицом смерти (не зародыш ли это толстовского «непротивления злу насилием»? - С.Н .), заставляет Николая очнуться и вернуться к жизни спасительным криком: «Папенька! па...пенька! ... простите меня» [Толстой 1979, 66]. Крик, как первый звук новорожденного, один из толстовских знаков ухода от смерти, отступления ее перед жизнью, победы живого «мира» над мертвой «войной». (В этой же связи вспомним и о крике девочки, а затем и Николеньки Иртеньева при виде тела умершей матушки; и здесь криком живое возвращает себя к жизни, покидая зону опасной близости со смертью.)

Особенно тщательно технологию действия неживого (искусственного) по поглощению-умерщвлению живого Толстой описывает на примере обольщения Наташи Анатолем Курагиным. Примечательно, что фоном для этого Толстой избирает оперное представление, изображенное подчеркнуто иронически и отстраненно. Наташа смотрит на все происходящее с удивлением и насмешкой, оно даже кажется ей «диким». Отметим, что к такой реакции естественного, живого на искусственное, театральное, неживое Толстой возвращается неоднократно: в искусственном мире все происходит так же, как и на подмостках с крашеными картонами. Показывая общение Наташи с Элен и ее братом Анатолем вперемешку с представлением на подмостках сцен жизни, любви и смерти, Толстой подчеркивает принципиальную однотипность происходящего. В царстве искусственного Долохов, Элен и Анатоль, как настоящие ангелы смерти, правят бал. При этом они, подобно актерам на сцене, подделываются под живое. Это не сложно, поскольку они красивы и самоуверенны, и Наташа невольно начинает подражать Элен, улыбнувшись Борису Друбецкому так же, как это делала графиня Безухова, а потом сев так, чтобы Анатолю лучше был виден ее профиль. Постепенно она перестает находить происходящее странным и, напротив, получает от него удовольствие.

Появление в ложе Элен Анатоля Толстой сопровождает ремаркой: «в ложе...пахнуло холодом». Неживое несет с собой холод, умерщвляя им. Анатоль, начиная овладение Наташей, приглашает ее на костюмированную карусель - вновь ситуация имитации, подделки. Наташа, хотя и чувствует, что у Анатоля есть «неприличный умысел», противиться не в силах. «...Его близость, и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. ...Она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды» [Толстой 1979, 344]. Наташа признается Соне: у меня нет воли, он - мой властелин, я - раба его. Спектакль состоялся: неживое поглотило живое.

Бездуховное и аморальное, составляющее существо того, что Толстой называет искусственным, есть инобытие смерти, ее реальное присутствие в человеческой жизни, в естестве каждого. Неживое в своем путешествии по реальному миру неминуемо ведет к гибели живого. Гибнет Наташина любовь к князю Андрею. Толстой определяет поступок Наташи словами Пьера как «низость, глупость и жестокость» [Толстой 1979, 375]. Но как и почему он стал возможен, на это ответа нет. Впрочем, это лишь усиливает впечатление об иррациональной силе неживого, огромной власти смерти.

Встреча неживого с живым, как правило, губительна для живого. Только в том случае, когда неживое соединяется с таким же неживым, трагедии не происходит. Счастливы в браке ограниченно-рассудительная Вера Ростова и мелочно-прагматичный Берг. Удачен брак по расчету Бориса Друбецкого и Жюли. Удовлетворен жизнью Долохов, наслаждающийся управлением волей других людей, Анатоля Курагина в том числе. Искренне предан своим господам - Анатолю Курагину и Долохову - и счастлив полнотой своего «неживого» существования троечный ямщик Балага, любивший, как отмечает автор, «перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве».

Для описания состояния Наташи, побывавшей в лапах неживого, автор привлекает фигуру Пьера - олицетворение нравственного начала. Его присутствие позволяет четче увидеть произошедшее с Наташей. «...Наташа чувствовала между собой и им в высшей степени ту силу нравственных преград - отсутствие которой она чувствовала с Курагиным...» [Толстой 1979, 76]. Моральная цельность, развитое моральное чувство оказываются, таким образом, атрибутами жизни, обеспечивающими успешное противостояние человека смертельному началу.

Размышляя о войне живого и мертвого, Толстой оказывается продолжателем традиции «мертвых и живых душ» великого Гоголя, поставившего перед многими поколениями русских мыслителей вопрос о взаимодействии живого и мертвого начал в жизни каждого человека, в жизни общества. И все же у Гоголя «мертвые» души отделены от живых, ибо мир живых очерчен в наметках второго тома поэмы. У Толстого же мы видим картину, отражающую всю сложность переплетений живого и мертвого, в том числе внутри самих героев. В самом деле: какое - живое или мертвое - начало берет верх в князе Николае Болконском в его отношениях с княжной Марьей? И как мог олицетворяющий все неживое Долохов, нежно любить свою старую мать и калеку-сестру? Нет вечного мира, но есть состояние «войны - мира» как формы жизни людей.

С феноменом смерти сталкиваются все основные герои романов Толстого. Но как по-разному относятся к смерти те, кто стоит на стороне неживого, «войны» и живого, «мира»! В знаменитой пьесе Е. Шварца «Тень» герой избавляется от вышедшей из-под его контроля тени словами: «Тень, знай свое место!». Так и здесь, в романной эпопее, нас не покидает чувство, что настоящие герои способны в решающий момент сказать: «Смерть, знай свое место!», и она отступает.

В чем же сила героев, способных произнести такие слова? Яснее всего она видна в образе солдата из народа капитана Тушина. Капитан - вовсе не органически бесстрашное существо, исполняющее волю столь же геройского начальства. Как все живые, он думает о возможной гибели и боится ее. Бесстрашным Тушина делает самоотверженное исполнение работы войны, полное включение в логику совершаемого дела. Такой человек, согласно Толстому, прежде всего - крестьянин или родственные ему по духу земледельцы-помещики. При изображении своих любимых героев из семейства Ростовых, Толстой не упускает случая подчеркнуть их близость к народу.

Еще один способ противиться смерти Толстой обнаруживает у солдат-артиллеристов на кургане, который во время Бородинского сражения посещает Пьер. Состоит он в том, что люди живут и действуют, как единый организм, проникнутый, по выражению Толстого, «теплым патриотизмом». При этом обнаруживается удивительная закономерность: чем более проявляет себя смерть, унося одного за другим защитников, тем веселее и оживленнее они себя ведут. В этой борьбе жизни со смертью выявляется одна важная особенность живого: сила «огня жизни» напрямую не зависит от количества людей, несущих в себе этот огонь. Напротив, чем меньше остается живых, тем сильнее разгорается огонь. Чем ближе смерть, тем выше ответственность каждого за свои поступки, ибо каждый может оказаться последним, в ком огонь жизни проявляет себя.

Свое исследование феномена смерти Толстой продолжает и в финале романа. Однако если ранее его внимание было сосредоточено преимущественно на самом факте смерти, на том, как смерть действует , в том числе и в своей ипостаси искусственного, то теперь его больше интересует отношение к ней героев. К этим персонажам, безусловно, относится и умирающий князь Андрей, и приговоренный, как он уверен, к расстрелу Пьер, и больной и знающий о близости смерти Платон Каратаев, и, наконец, переживающий мгновенную смерть Петя Ростов. Отречение от земной жизни князя Андрея совершается по мере того, как он вдумывается в открывшееся ему начало не земной, а вечной любви. Сущность ее - «всех любить», «всегда жертвовать собой для любви», означает в обычной жизни «никого не любить», «не жить этой земной жизнью». И чем больше он проникается этим «началом любви», тем дальше отходит от жизни, тем совершеннее уничтожает «ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью». Особенно важны страницы романа, на которых Толстой описывает состояние князя в его последние два дня, когда началась окончательная «нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу» [Толстой 1979, 76] и которое Наташа назвала «это сделалось с ним ». Истина, что есть две любви - любовь земная как привязанность к отдельному живому и «вечная любовь», не связанная с живым, - не умещается в сознании Андрея. «"Любовь? Что такое любовь? - думал он. Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть - значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику". Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было односторонне личное, умственное - не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул» [Толстой 1979, 69-70]. В этом рассуждении Толстого обратим внимание на замечание «но это были только мысли». Как и всякий человек, Толстой не в силах разгадать тайну вечной любви, но он вплотную приближается к грани, разделяющей ее и земную любовь, отдавая себе отчет в принципиальной неспособности человека при жизни перейти эту грань. Интересно, что именно в контексте этих размышлений Толстой подтверждает найденное им решение в ответе на вопрос, как не бояться смерти. Оно - в стремлении живого к нравственному совершенству. «...Он так всеми силами души всегда искал одного: быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти» [Толстой 1979, 230], - говорит Толстой словами Пьера.

Наряду с жизнью и смертью как фундаментальными смыслами и ценностями русского мировоззрения, столь же значимыми в толстовских представлениях выступают ценности народа и природы, что прежде всего связано с образом Пьера Безухова в его безоговорочном стремлении слиться с народом. Как помним, появлению Безухова на Бородинском поле предшествуют молитва Наташи в домашней церкви Разумовских и молебен в войске накануне сражения. Наташа Ростова, недавно пережившая свой «Аустерлиц», также ищет путей согласия с окружающим миром. После первых слов священника «Миром господу помолимся» в ее душе звучит: «Миром, - все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью - будем молиться». Это состояние Наташиной души есть отраженное состояние русского мира накануне войны. Оно передается Пьеру, и в рифму домашней молитве Ростовой над Бородинским полем звучит общий молебен перед сражением. Так задаются масштабы происходящего с нацией и с человеком. Мировидение Пьера в этом эпизоде равновелико развертывающемуся перед ним событию. И сам он выглядит соразмерным масштабу героического эпоса, как бы превращаясь в былинного богатыря. И если ранее Пьер был исполнителем чужой эгоистической, противостоящей законам мироздания воли, то теперь он следует высшим правилам, выявляя и свои силы и возможности.

Пьера в его движении по Бородинскому полю сопровождает солнце. Оно до мельчайших подробностей высвечивает панораму предстоящей битвы, которая теперь приобретает, по существу, вселенские масштабы. Это историческое столкновение народов становится постижением ими своей сути. Природа как бы сочувствует русскому миру и поэтому ведет, поддерживает Пьера в главную минуту постижения сути жизни. Природные силы и народные силы русских сливаются воедино. Солдаты батареи Раевского, их «мир» становятся вровень с Историей и Природой. В лицах этих простых людей, по сути, крестьян, горит солнечный, божественный огонь. Он и влечет к себе Пьера, стремящегося испытать на себе его величавую силу. «"Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога... Простота есть покорность Богу; от него не уйдешь. И они просты. Они не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное - золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное... состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить?.. Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли - вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо!" - с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучающий его вопрос...» [Толстой 1979, 306].

Пьер не подозревает, что самое главное Слово (Логос) для его мировидения родилось вовсе не в абстрактных разговорах с масоном-«благодетелем», а пришло из народной жизни. Это был голос берейтора, разбудившего Пьера: «Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство!». («Сопрягать» - «запрягать» - кажется, чего ближе!). Так из крестьянского низа, из слова-жеста рождаются важные для Пьера смыслы. Восстав от сна, Пьер отвергает «простые» корни важных для него смыслов, он не хочет видеть грязный постоялый двор с колодцем посредине, у которого солдаты поили лошадей, а хочет понять то, что открывалось во сне, не подозревая, что «сопряжение» грязного постоялого двора с философско-нравственными поисками - ответ на его вопросы. Весь дальнейший путь Пьера и есть, по Толстому, путь простоты сопряжения своей жизни с жизнью народа и природы. Проследив движение Безухова через Бородино и далее, можно увидеть: и у Пьера, и у всех, в ком живет ощущение народного и природного целого, нет иного пути, кроме как подчинить свое частное (внешнее) существование - общенародному (внутреннему).

Пытаясь осмыслить замысел толстовской эпопеи, можно заключить, что ее итог - в установлении цели, к которой должен двигаться русский мир. Цель эта - семейное единство нации, опирающееся на природный фундамент, включающий в себя и гармоническое сочетание мужского (Пьер) и женского (Наташа) начал.

Начатое в романе «Война и мир» осмысление фундаментальных смыслов и ценностей русского мировоззрения было продолжено Толстым в «семейном» романе «Анна Каренина». Сравнивая главные темы двух великих творений - любви и дела, жизни и смерти (мертвого и живого), отмечу следующее. В ряде ключевых пунктов роман «Анна Каренина» является не просто произведением, написанным вслед за «Войной и миром», но его философским развитием и углублением.

Один из таких развиваемых сюжетов - тема дела. Константин Левин - не менее значимый герой романа, чем Анна Каренина. Как верно отмечали, например, известные исследователи творчества Льва Толстого А. Зверев и В. Туниманов, «...эти персонажи существенно близки, пусть диаметрально разными оказываются итоги их жизненной одиссеи. ...Ведь главным сюжетным узлом этой одиссеи и в том, и в другом случае становятся кризис привычных ценностей и жажда жизни в согласии с требованиями естественного морального чувства, а не под властью общепринятой ложной нормы» [Зверев, Туниманов 2007, 294].

Константин Левин - первая тщательно проработанная толстовская программа-ответ на вопрос о возможности в современной ему России «позитивного дела». Для Левина, как и для самого Толстого, эталонный ответ - крестьянствование. Сельские занятия, с присущим им разнообразием, целиком заполняющие жизнь человека, возможны лишь в коллективном гармоничном взаимодействии многих людей и в непосредственном контакте с природой, и в русской литературе они всегда были одним из излюбленных позитивных примеров идеально организованного человеческого бытия. Начиная с Фонвизина с его «государственным предпринимателем» Стародумом, через образы «примерных помещиков» во втором томе гоголевских «Мертвых душ», сельские «люди дела» все активнее осваивают пространство русской классической прозы и поэзии. В особенности эта проблематика была широко представлена в рассказах и романах И. Тургенева и И. Гончарова. Примеры эти развеивают до недавнего времени прочно бытовавший в отношении русской классики миф о ее населенности исключительно «мертвыми душами» и «лишними людьми». Успешно продолжил традицию «позитивного дела» в России и Л. Толстой.

И все же центральной темой, развиваемой вторым романом Толстого, следует признать тему любви в аномальной, выходящей за пределы рационального форме ее проявления - страсти. Явление любви-страсти Толстой рассматривает в казалось бы невозможных для существования этого чувства условиях. И уже по этой причине оно сродни тому, которое исследуется Шекспиром в «Ромео и Джульетте», «Отелло» или «Короле Лире».

В «Войне и мире» к феномену страсти Толстой только прикоснулся. Если Наташа в «Войне и мире» была увлекаема внешней злой силой, то Анна ничего не может поделать прежде всего со своим сердцем, плененным страстью. В паре «Анна - Вронский» именно Анна - источник страсти. На протяжении романа нас не покидает ощущение, что Вронский - всего лишь резонатор бурно прогрессирующей страсти героини. Анна нуждается в постоянном физическом присутствии Вронского, озабочена тем, чтобы у него не было никаких независимых от нее интересов и отношений. Даже в период их спокойной совместной жизни в деревне, любая отлучка Вронского по делам приводит к напряжению, подозрениям, конфликтам.

Очевидно, что, дабы выжить и противостоять враждебным обстоятельствам, любовь-страсть должна быть чрезвычайно сильна и до болезненности изощренна. В нездоровой среде само качество людей и пережитый ими опыт не позволяют любви быть жизнеспособной, сильной, но гармоничной (то есть, не переходить границы, за которой начинается саморазрушение). Более того: чтобы в нездоровой среде вообще быть, чувство должно закалиться в противостоянии и, значит, во-первых, одолеть враждебные силы, и, во-вторых, не разрушиться после неизбежной деформации в борьбе с тем, что ей противостоит.

Применительно к толстовской героине это означает, что растущая страсть Анны доходит до самоуничтожения не только в силу того, что оно коренится в ее сердце, но и по внешним причинам: ее любовник не умеет жить семейной жизнью, оставленный муж - преуспевающий на государственном поприще механизм, только один раз являющий человеческие чувства, брат - эгоистичный, не способный к сопереживанию сибарит, а в принятых светским обществом понятиях скрываемая супружеская измена (как у княгини Бетси) - норма, а стремление Анны открыто отстаивать свое право на жизнь по любви - патология. Трагедия Анны представляется даже более существенной, чем ее пытался первоначально изобразить автор, когда он, как замечают Зверев и Туниманов, ставил перед собой задачу «сделать эту женщину только жалкой и не виноватой» [Там же, 295]. Ведь если сравнить столкновение с миром неживого Анны с аналогичным столкновением Наташи Ростовой, то различие огромно. Наташа - лишь жертва, слабое существо, попавшее в сети мертвечины, зараженное ее ядом, которое благодаря обстоятельствам счастливо спасается и постепенно выздоравливает. Иное - Анна. Она в самом деле изменница, пользовавшаяся изначально возможностями и силой «света»: благодаря браку по расчету с Карениным она - плоть от плоти «высшего света». Вспомним, что до решающего шага - признания Анны мужу в измене и последовавшей за тем открытой любви к Вронскому, Анна не выходит за пределы общепринятого.

Но Анна решается изменять открыто. Чему же она изменяет, какие отношения разрушает, какие границы переходит? Несомненно, поставлен в унизительное положение, оскорблен и действительно страдает от незаслуженной обиды ее муж. Он никогда не обманывал Анну, не стремился казаться лучшим, чем был на самом деле (тому порукой его природная ограниченность, он просто не додумался бы до этого). Это Анна изменила негласно заключенному между ними договору. Поэтому ненависть Анны к мужу хотя и понятна, но несправедлива. В муже Анна ненавидит собственное прошлое, сделку со «светом».

Другое дело, и это обнаруживает одна из великих сцен романа - прощения Карениным Вронского и своей жены в момент, когда она почти умирает после родов, - что Алексей Александрович вдруг оказывается способным возвыситься над ложными установлениями «света» и находит в себе силы превратить свое убеждение в поступок. «Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им счастье. Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу» [Толстой 1981, 452-453].

В этой сцене Толстой открывает нам великую истину, касающуюся природы страсти. Страсть лечится прощением и смертью. То же говорит и Шекспир: со смертью Ромео и Джульетты стихает война семейств Монтекки и Капулетти, со смертью Дездемоны умирает страсть Отелло. Страсть умирает вместе с тем, в ком она жила. И, очевидно, иного способа избавления от нее не существует.

Избегая вовлечения в логику развития страсти, Каренин отрекается от своего христианского поступка, равнозначного бунту против общества, и возвращается в лоно привычных ложных установлений. Его позиция - простить жену и даже ее любовника, - конечно же, была бы высмеяна «светом». На такое мужественное решение у Алексея Александровича сил не достает. Оно было бы сродни страсти, хотя и иного рода. Но Каренин - человек без страстей. И вскоре он принимает решение: ни в чем Анне на уступки не идти, развода не давать, сына от матери отстранить.

Анализируя природу страсти, Толстой с помощью других героев вводит нас в пограничную со страстью область - область подлинной сильной любви. Делает он это двояко: позитивно, передавая переживания Левина, вознамерившегося сделать предложение Кити, и негативно, - повествуя о Вронском. Левин, как помним, приехав в Москву, направляется на каток, где развлекается Кити. Приблизиться к Кити он не решается. Его останавливает все, даже ее улыбка. Кити догадывается о любви к ней Левина, но отдает предпочтение Вронскому. Между тем в ее отношениях к тому и другому была существенная разница - не в пользу Алексея Кирилловича: в нем она чувствует «какую-то фальшь» [Толстой 1981, 57]. Но фальшь эта - того рода, что признана «светом» и носит имя «блеск». Классически точную оценку двух главных любовных линий: Анны - Вронского и Кити - Левина находим у В. Набокова. О первом союзе Набоков говорит как о построенном лишь на физической любви и потому обреченном. Женитьба же Левина «основана на метафизическом, а не физическом представлении о любви, на готовности к самопожертвованию, на взаимном уважении» [Набоков 1996, 57]. Добавлю от себя: за этой духовно богатой и личностно наполненной метафизикой, конечно же, незримо стоят ценности семьи и дома. В русском мировоззрении, как это уже много раз показывали классики отечественной литературы до Толстого, дом - не просто общее теплое место. Это место, где согласованно перемещающиеся тела родственны, а души звучат в унисон. Без этого нет подлинного метафизического Дома. И для Толстого Дом - тот, который строят Левин и Кити, Дом любви и общего высокого духа. У Анны Дома нет и для нее он вообще невозможен.

Отдавшись страсти, Анна делается другим человеком и многое начинает видеть в ином свете. Даже ее любимый сын Сережа кажется ей хуже, чем она воображала его во время разлуки. Но Вронский - совсем иное существо. В сравнении с Анной он менее тонок, развит, глубок. «В его петербургском мире все люди разделялись на два совершенно противоположные сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одной женой, с которой он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержанным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, - и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться» [Толстой 1981, 129]. И далее - четкое обозначение отношений: подлинная страсть у Анны и поначалу подобие страсти (как бы санкционированной «светом», родственной волокитству Стивы) у Вронского. Нельзя с точностью утверждать, оказался ли Вронский сам по себе способен выйти за пределы волокитства или причиной тому была сила страсти Анны, но скоро его отношение к связи с Анной сделалось иным. Вронский не сознает, что зреющее в обществе недовольство, кроме характерного для всякого общественного организма свойства отрицательно реагировать на нарушения установленного порядка вещей, подпитывается и негодованием по поводу небрежения им, обществом. Ведь и Вронский, а еще более Анна, с историей ее замужества и перехода из провинциальной глуши в высший свет, были и по праву рассматривались обществом как его члены, которым следует быть благодарными и послушными. Впрочем, невозможность полного осознания всего, что пришло в движение вследствие поступка Анны и Вронского, не мешает Вронскому интуитивно нащупать верный по отношению к страсти Анны выход. «...Ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. "Бросить все ей и мне и скрыться куда-нибудь одним с своею любовью", - сказал он себе» [Толстой 1981, 129]. В самом деле, отшельничество, удаление от мира, например жизнь помещиком в провинциальной глуши, - реальный выход, во всяком случае - возможная альтернатива зреющему остракизму.

Если попытаться смотреть на поведение Вронского не глазами страсти, а что называется беспристрастно, то мы вряд ли найдем повод для слов упрека. Вронский старается быть нормальным человеком, который любит Анну. Это Анна увлечена потоком и не управляет собой. То, что это так, Толстой косвенно дает понять разными способами, в том числе и очень странным для способной к любви женщины - ее равнодушием к дочери. Дочь - возможность будущей жизни, в том числе и с любимым человеком, ее отцом, Вронским, как бы не существует для Анны. Она вся во власти сжигающего ее чувства, которое столь сильно, что, кажется, остановило ее дальнейшее развитие, закрыло для нее будущее. В этом, как представляется, обнаруживается еще одна черта страсти - возможность ее развития лишь на основе и за счет тех чувств, сознания и опыта, которые были свойственны человеку в момент, когда страсть им овладела. Покоренный страстью человек попадает в круг постоянного переживания того опыта и полноты сознания, которые оказались в нем в момент начала страсти. Выход из этого состояния только один - смерть.

Неспособность к дальнейшему развитию - само по себе одна из форм смерти, и потому все, кого настигает страсть, становятся персонажами трагедии, а их физическая смерть - лишь материализацией состоявшейся ранее смерти сознания и чувств - ума и сердца, если прибегнуть к терминам русской литературно-философской традиции. Вспомним, к примеру, последние годы жизни гончаровского героя, Ильи Ильича Обломова, в супружестве с вдовой Пшеницыной: он будто закостеневает, что особенно ясно видно во время посещения его Штольцем. В случае Обломова страсть убивает Илью Ильича (или, что то же самое, Илья Ильич убивает в себе любовь-страсть к Ольге) мгновенно, хотя ритуал погребения откладывается.

Возможность по мере чтения и истолкования литературного произведения «домысливания», проработки глубинных смысловых ходов и направлений, которые логически просматриваются читателем или допускаются автором, хотя и не всегда им реализованы и потому не явлены в тексте, - это, собственно, одна из отличительных черт подлинно крупного литературно-философского произведения, «Анны Карениной» в том числе.

В подтверждение правильности наблюдения о «большей смысловой широте текста, чем его словесная выраженность», приведу размышления Иосифа Бродского: «Пишущий стихотворение пишет его прежде потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал» [Бродский 1997, 16]. Как известно, Толстой задумывал написать роман о «мысли семейной» и при этом намеревался придать ему несколько ироничное толкование (первоначальное название его было «Молодец баба») и рассказывать в нем о «барских амурах». Однако по мере погружения в проблему любви-страсти Толстой создал нечто совершенно иное, подтвердив «демоническую репутацию» (Бродский) литературы. У него получилась «поэма страсти». И как таковая она «действительно превосходит все, что было создано до Толстого русскими авторами» [Зверев, Туниманов 2007, 57].

Для понимания степени ненормальности Анны в ее подчинении страсти Толстой сводит свою героиню с Левиным. Вот как разворачивается эта линия. Вместе со Стивой Левин посещает Анну - знакомится с ней. И его сразу же поражает то количество достоинств, которые он видит в этой вызывающей чувство жалости женщине. «Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость. Она от него не хотела скрывать всей тяжести своего положения». На вопрос Стивы, какой ему показалась Анна, Левин отвечает: «...Необыкновенная женщина! Не то что умна, но сердечная удивительно. Ужасно жалко ее!» [Толстой 1981, 290-291].

Впрочем, Толстой тут же замечает: но он чувствовал, что в «нежной жалости», которую он испытывал к Анне, было «что-то не то ». И это «не то» для Толстого, строящего свой тип русского мировоззрения, означает страсть как результат тлетворного влияния города, жизни человека вне природы и народа, ради одних лишь плотских утех. «Естественный» и «нормальный» человек Левин, живя в городе «шалеет». Он понимает, что тем, чем он занят в Москве, он никогда не стал бы заниматься в деревне, поскольку это одни разговоры, еда и питье. Он понимает, что живет «бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств». А ненормальная жизнь рождает ненормальные отношения людей. В Анне не просыпается материнское чувство к дочери в том числе и потому, что Анна, как было заведено прежде всего у городских дам, сама не кормит ребенка, а поручает это кормилице. Ненормальная и неестественная городская жизнь не позволяет Анне отказаться от сложившихся у нее с Вронским «отношений борьбы» за его, Вронского, свободу и против ее, Анны, фактически крепостного общественного состояния.

Развязка романа с неотвратимостью приближается. Владеющий Анной в городе «злой дух» в очередной раз берет верх. «И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей» [Толстой 1981, 345]. А как перед всякой физической кончиной, которую не раз описывал Толстой, у смертельно раненого (большного, авнеии с минутноанна итожит свои счеты с жизнью: «...Все мы ненавидим друг друга»; «Никогда никого не ненавидела так, как этого человека!», - думает она о Вронском. «Если бы я могла быть чем-нибудь кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим», - открывается ей страшная правда довлеющей над ней страсти. «Сережа? - вспомнила она. - Я тоже думала, что любила его, и умилялась над своею нежностью. А жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не жаловалась на этот промен, пока удовлетворялась той любовью» [Толстой 1981, 359].

Всё и все вокруг ей кажутся «уродливыми и изуродованными». Последнее слово знаменательно, означает переход к приближающейся развязке: через некоторое время тело Анны будет в самом деле изуродовано и, опережая этот ужас, Анна подсознательно начинает привыкать к тому, что то, что с ней сделается, есть чуть ли не обыденность жизни, то есть то, что она видит постоянно, к чему привыкла и что, по этой причине, уже не может быть страшно.

Но привыкнуть к этому нельзя. И последней попыткой - возвратом к жизни все же становится ее инстинктивное движение выхватить назад из-под едущего вагона свое тело, под который она его только что бросила. Но поздно. «И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла» [Толстой 1981, 364]. Анны не стало. Страсть загасила свечу-жизнь.

Во взаимодействии своих героев с неверно устроенным и потому враждебным им внешним миром Толстой старается рассматривать обе стороны. Но если в «Войне и мире» он лишь вскользь касается природы общества, в котором живут князь Андрей, Пьер и Наташа, а в «Анне Карениной» делает это хотя и более основательно, но по необходимости локально, то в «Воскресении» общество, наряду с героем романа князем Дмитрием Ивановичем Нехлюдовым, становится главным предметом авторского анализа.

Нехлюдов интересует Толстого не столько его внешними связями (как это было в случае с Константином Левиным в его деревенских хозяйственных занятиях), сколько его собственным «изменением - преображением - воскресением». И если в «Анне Карениной» Толстой описал путь «нисхождения - гибели», то в «Воскресении» вектор движения, представленный Масловой и Нехлюдовым, направлен ввысь: через покаяние - к нравственному возрождению.

Рассмотрение романа Л. Толстого «Воскресение» под углом зрения разработки системы русского мировоззрения интересно еще и тем, что впервые в русской литературе центральным исследуемым предметом становится дело не как хозяйственная практика, а как делание человеком самого себя . В результате, русское мировоззрение обогащается новым существенным и отныне неустранимым аспектом: рефлексией человека, озабоченного собственным преображением.

По сюжету романа Нехлюдов предстает в двух образах. Первый относится к моменту его нравственного падения, второй - спустя десять лет, когда он случайно встречается с Катюшей на судебном процессе. В первом Нехлюдов - «развращенный, утонченный эгоист, любящий только свое наслаждение», который «считал собою свое здоровое, бодрое, животное я » [Толстой 1983, 52-53]. Для него все просто, нет загадок, нет общения с природой, с мыслящими и чувствующими людьми. Женщина представляется Нехлюдову всего лишь «одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения». Согласно Толстому, он живет так потому, что не «верит себе», решает любой вопрос не в пользу своего «духовного я », а, напротив, «верит другим» и делает все в угоду своему «я животному».

Деградация молодого князя Нехлюдова, начавшаяся после переезда из деревни в Петербург, завершается поступлением на военную службу. Важно отметить, что и в «Воскресении», на закате жизни, как и в «Войне и мире», Толстой повторяет одну из своих излюбленных мыслей, говоря о нравственной порочности военной службы как одного из основополагающих человеческих установлений. «Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой - рабскую покорность высшим себя начальникам» [Толстой 1983, 54]. А праздная жизнь действует на военных в особенности разлагающе, потому что «если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что это так должно быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время...» [Толстой 1983, 55]. Себялюбие Нехлюдова, его эгоизм, небрежение другими людьми своей высшей точки достигают в соблазнении Кати. Полную негодность этих «ценностей» для постулируемой системы русского мировоззрения Толстой акцентирует сопоставлением с неизменной доминантой - природой. Размышляя о своем грехе, Нехлюдов вспоминает и о том, в какую страшную ночь он был совершен: с ломавшимся на реке льдом, туманом и, главное, «тем ущербным, перевернутым месяцем, который перед утром взошел и освещал что-то черное и страшное» [Толстой 1983, 73].

В романе не раскрыты причины, заставившие Нехлюдова начать движение от его «животного я » к «я духовному» - все происходит как бы само собой в тот момент, когда Нехлюдов узнает в одной из обвиняемых Катюшу Маслову. Толстой просто констатирует новое состояние, при котором Дмитрий Иванович в «... глубине своей души...уже чувствовал всю жестокость, подлость, низость не только этого своего поступка, но всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизни, и та страшная завеса, которая каким-то чудом все это время, все эти двенадцать лет скрывала от него и это преступление, и всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за нее» [Толстой 1983, 83]. Это все тот же, только «безмолвный» крик души, увидевшей, как в зеркале, себя мертвую.

По мере «воскресения» Нехлюдов с ужасом обнаруживает, что прежде жил в городе мертвых. В этой связи особенно символичен эпизод, в котором Нехлюдов оказывается в доме, в котором жила и умирала его мать - перед смертью ссохшаяся, как мумия, женщина лежала в комнате рядом со своим портретом, на котором была изображена в виде полуобнаженной красавицы. Этот величественный портрет напомнил Нехлюдову о «свете», в котором он до недавнего времени жил и, будучи мертвым, чувствовал себя живым. Этой ассоциацией Толстой вновь возвращает нас теме «неживого - искусственного» и «живого - естественного». Впрочем, в «Воскресении» она обретает новую грань.

Как мы помним, Нехлюдов, желая искупить свою вину перед Катей, с самого начала решает, что он должен на ней жениться: «... мысль о том, чтобы ради нравственного удовлетворения пожертвовать всем и жениться на ней, нынче утром особенно умиляла его» [Толстой 1983, 123], - замечает Толстой. Чего больше в этой нелепой, но умиляющей мысли: гордости за себя, «жертвователя», или привычки крепостника-барина, делающего то, что «желает», хотя бы и нравственного? В любом случае здесь нет отношения к Кате как к человеку свободному, женщине, на которой нельзя предполагать жениться без ее воли. Здесь по-прежнему действует своевольное «животное я », хотя и облаченное в благопристойные одежды.

«Очищение души», как Толстой называет то, что делает Нехлюдов, происходит в путешествии героя по миру «живому» и «мертвому». При этом мир «живой» - люди в тюрьме - имеет атрибуты подземного мира мертвых, и, напротив, мир «мертвых» внешне кажется живым. По сути, «высший свет» и «тюрьма» устроены почти одинаково. И там, и здесь ложь довлеет над правдой, сила - над добром и справедливостью, низкое - над высоким. И лишь человек (не важно - в каком мире он находится), начавший верить, что он образ и подобие Божие и соответственно с этим поступать, меняет этот неживой мир.

Задумываясь над тем, как случилось, что «человеческое отношение с человеком стало не обязательно», Толстой словами Нехлюдова дает ответ: все дело в том, что люди «признают законом то, что не есть закон, а не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим Богом написанный в сердцах людей... Только позволь себе обращаться с людьми без любви...и нет пределов жестокости и зверства по отношению других людей...и нет пределов страдания для себя» [Толстой 1983, 362-363].

Частный случай - личное соприкосновение Наташи Ростовой или Анны Карениной с миром «неживого» в заключительной части «Воскресения» приобретает характер обобщения, приговора всему общественному устройству как мертвечине: «из всех живущих на воле людей посредством суда и администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и сильные и менее, чем другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались на воле, запирались в тюрьмы, этапы, каторги...» [Толстой 1983, 423]. И далее: «Все это были как будто нарочно выдуманные учреждения для произведения сгущенного до последней степени такого разврата и порока, которого нельзя было достигнуть ни при каких других условиях, с тем чтобы потом распространить в самых широких размерах эти сгущенные пороки и разврат среди всего народа» [Толстой 1983, 424]. . Санкт-Петербург.: MCMХVIII, 1997.

Борьба со страхом смерти у самого Толстого в конце концов разрешается уходом из привычной, но ставшей чуждой жизненной среды. И уход этот оказывается уходом в смерть.

Интересные (в духе православно-христианской традиции) размышления по этому поводу можно найти в книге [Мардов 2005].

Транскрипт

1 МИРОВОЗЗРЕНИЕ ТОЛСТОГО Статья В. Ф. Асмуса* I ОСНОВНОЕ П РОТИ ВО РЕЧИЕ Искусство Л ьва Толстого великого реалистического писателя неотделимо от его мировоззрения. В романах, рассказах, которые принесли ему славу великого художника, гениально рисуя действительность, Толстой изображал те самые противоречия русской пореформенной и дореволюционной ж изни, которые рассматриваются в его произведениях, посвященных вопросам педагогики, философии, истории, публицистики, морали, религии. И наоборот. В тех самых художественных, философских, публицистических, моральных и религиозных сочинениях, которые содержат проповедь «толстовства» со всеми его заблуждениями, иллюзиями и противоречиями, Толстой, как показал Ленин, «поразительно рельефно воплотил <...> и к ак художник, и к ак мыслитель и проповедник черты исторического своеобразия всей первой русской революции, ее силу и ее слабость» 1. Существует глубокая правомерность в том, что Ленин в качестве материала, обосновывающего выводы его замечательных статей о Толстом, привлекает не только публицистические и религиозно-моральные трактаты Толстого, но также и такие художественные произведения, как «Люцерн», «Анна Каренина», «Крейцерова соната». Мировоззрение Толстого сложилось, питаясь впечатлениями жизни общественной и личной. Большую часть своего века он провел в деревне. Он прекрасно знал труд, бытовые условия русского крестьянина, его отношение к помещикам, к властям. В молодости он служил в армии на Кавказе и во время Крымской войны участвовал в обороне Севастополя. Дважды он пережил страстное увлечение вопросами народной школы. Он изучал путем личного знакомства постановку школьного дела в западных странах, организовал в Ясной Поляне собственную школу, был ее учредителем и учителем, издавал педагогический ж урнал. Он с увлечением занимался некоторое время сельским хозяйством. Как художник он всю жизнь писал, оставаясь всегда реалистом, но изменяя от периода к периоду реалистический метод письма. П рож ивая на исходе X IX в. недолгое время в Москве, он погрузился в изучение страшного мира городской бедноты, обитателей Хитрова рынка, принимал участие в переписи московского населения. Уйдя в вопросы религии, он страстно отрицает * В настоящей статье использованы две прежние работы автора, заново им пересмотренные и дополненные: «Мировоззрение Льва Толстого в анализах Ленина» и «Вопросы реализма в эстетике Толстого». Первая была напечатана в «Ученых записках Белорусского гос. университета им. В. И. Ленина», серия филологическая, вып. 18. Минск, 1954; вторая в журнале «Под знаменем марксизма», 1943, 1-2 В. А. 3*

2 36 М И РО В О ЗЗР Е Н И Е ТОЛСТОГО богословие православной церкви, критикует раздел за разделом «Догматическое богословие» М акария и противопоставляет ему свой соединенный перевод четырех евангелий. К ак моралист и религиозный проповедник он изучает не только христианскую литературу, но и литературу религий Востока. Отрицая революцию как метод решения социальных вопросов, он все же возвысил на весь мир свой голос против террора правительственноц реакции. Разнообразие и сила, внутренний жар всех этих увлечений и занятий не были недостатком сосредоточенности, «разбрасыванием» в разные стороны. В мировоззрении Толстого был живой центр, к которому тяготели все эти различные увлечения и которым они объединялись. И ранние повести и рассказы Толстого, и большие романы его зрелой поры, и художественные произведения, написанные в старости, с «Воскресением» в центре, задуманы и созданы в страстных поисках ответов на те же вопросы, которые Толстой ставил перед собой в своих дневниках, в своей переписке, в статьях и трактатах на публицистические и философско-религиозные темы. Иные из этих философских, социальных, этических трактатов кажутся прямым продолжением исследований, которые в художественной форме начаты в близких к ним по времени, а иногда и в отдаленных художественных произведениях. «Исповедь» изложение хода мыслей и волнения чувств, сообщающих драматическое развитие образу Константина Левина в «Анне Карениной» в той части романа, где обретший счастие в женитьбе и в семье Левин с ужасом и недоумением ощущает, как вопрос о смысле личной, слишком личной жизни парализует в нем волю к самой жизни. И к той же философской тревоге Толстого-Левина тяготеют мысли, которые Толстой развивает в одновременной с работой над «Анной Карениной» переписке с Н. Н. Страховым. От сатирического изображения оперы в «Войне и мире», показанной через восприятие Наташи Ростовой, тянется ясная нить к дышащему негодованием и гневом изображению репетиции оперы в трактате «Что такое искусство?». В том же трактате мы находим продолжение идей, развитых в рассказестатье «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас, или нам у крестьянских ребят?», созданном еще в период первого увлечения педагогической деятельностью. Та же «Исповедь», из которой видно, какое значение для философского мировоззрения Толстого имел вопрос об образе жизни, способном преодолеть парализующую силу страха смерти, по-новому освещает ранний рассказ Толстого «Три смерти», рассуждения о смерти кн язя Андрея Б олконского накануне Бородина в «Войне и мире» и многое другое. С еще большей силой выражен уж ас перед надвигающимся неотвратимым уничтожением в «Смерти Ивана Ильича». В гениальных по исполнению народных рассказах и, в особенности, в «Воскресении» реалистическое искусство Толстого становится способом потрясающего показа тех самых зол социальной жизни капиталистической России, которые Толстой вскры вает в другой форме посредством трактатов и статей: «О переписи в Москве», «Так что же нам делать?», «Царство божие внутри вас», «Рабство нашего времени» и других произведений. Чем бы ни занимался Толстой, чтобы он ни изображал в своих романах, пьесах, рассказах, какие бы трактаты он ни писал, во всех них он пытался уяснить себе один вопрос, который представлялся ему самым важным вопросом истории. Это вопрос о том, в каком направлении идет перестройка русской ж изни, начавшаяся с освобождения крестьян в 1861 г. и представлявшая процесс развития капитализма в России не только в России городской, России рабочих, фабрикантов и купцов, но также и прежде всего в России деревенской, крестьянской. Толстого занимал не только вопрос о том, в каком направлении идет развитие, как «укладывается» новый

3 М И РО В О ЗЗР Е Н И Е ТОЛСТОГО 37 строй, но также и вопрос о том, каким должно быть отношение к этому процессу его участников и свидетелей. Ленин показал, что, гениально изображ ая самый процесс укладывания «переворотившегося» после 1861 г. в России строя, Толстой глядел на него глазами не помещика, не офицера, не чиновника и не литератора, а глазами патриархального русского крестьянина того самого крестьянина, который, не успев освободиться полностью от гнета крепостнического, попал в условия еще большего и разорительного капиталистического гнета. В этих условиях сознание патриархального крестьянина оказалось сознанием противоречивым. Вековое притеснение помещиков, помещичьей государственной власти, прислуживавшего этой власти духовенства привело крестьянство на край полного разорения и накопило в нем огромные потенциальные силы революционного взрыва. С великой силой нравственного убеждения и осуждения Толстой изображал картины бедственного положения крестьянского народа, положения, порожденного двойным угнетением помещичьим и капиталистическим. Он видел, что этому угнетению служ ат, на оправдание его направлены и государство со своими учреждениями, и власть со своим аппаратом насилия, и суд, и церковь, и духовенство, и прислуживающая богатству наука, забавляющее и развлекающее имущих и праздных людей искусство, литература. Толстой был свободен от гипноза авторитета, который в глазах большинства людей делает освященными и неприкосновенными учреждения, общественные отношения, верования и убеждения, сложившиеся в длительном процессе развития общества. Толстой мыслил не исторически, обращался к представлениям и оперировал понятиями, которые казались ему «вечными», «изначальными», запечатленными в самом существе «разума», нравственного и религиозного сознания человечества. Собственные построения, воздвигавшиеся Толстым на этой призрачной основе, рушились при первом прикосновении исторического воззрения. Но в то же время удивительная свобода Толстого от взглядов, традиционно повторявшихся и владевших обычным сознанием людей, загипнотизированных сложившимися порядком и господствующими отношениями, делала Толстого свободным, смелым, не страшащимся даже крайних выводов в критике. Было бы ошибкой, если бы смелость и беспощадность толстовской критики русского капитализма мы пытались понять, исходя только из личных черт и особенностей характера и гения Толстого. Критика эта отражала образ чувств и мыслей многих миллионов русских крестьян в период, когда для них кончилась неволя крепостническая и надвигалась с поразительной быстротой и силой неволя капиталистическая. «Толстой велик, писал Ленин, как выразитель тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России» 1. «...совокупность его взглядов, взятых как целое, вы ражает как раз особенности нашей революции, как крестьянской бурж уазной революции» 2. «Критика Толстого, разъяснял Ленин в другом месте, потому отличается такой силой чувства, такой страстностью, убедительностью, свежестью, искренностью, бесстрашием в стремлении дойти до корня", найти настоящую причину бедствий масс, что эта критика действительно отражает перелом во взглядах миллионов крестьян, которые только что вышли на свободу из крепостного права и увидели, что эта свобода означает новые ужасы разорения, голодной смерти, бездомной жизни среди городских хитровцев" и т. д.» 3. Но критика Толстого, поражавшая его современников из класса дворянства, из бурж уазного класса и их интеллигенции, была противоречива. Отражая черты исторического своеобразия пореформенной эпохи в России, а такж е «черты исторического своеобразия всей первой

4 38 М И РО В О ЗЗРЕ Н И Е ТОЛСТОГО русской революции», критика Толстого отразила, как показал Ленин, «ее силу и ее слабость». Именно потому, что Толстой глядел на русскую жизнь глазами патриархального крестьянина, он разделял свойственное патриархальному крестьянину непонимание действительных причин надвинувшегося на него после 1861 г. нового бедствия бедствия капит ализм а. Не понимая причин кризиса, он не понимал и того, как следовало бороться против него, кто мог и должен был оказаться его союзником в этой борьбе и в чем условия возможной победы. Наивность и патриархальность мировоззрения Толстого стояли в резком противоречии с духом протеста и критики. В тех же статьях о Толстом, в которых Ленин характеризовал сильные стороны толстовской критики капитализма, Ленин вскрыл всю ее слабость и несостоятельность. Как силу Толстого Ленин отметил «его горячий, страстный, нередко беспощадно-резкий протест против государства и полицейски-казенной церкви», «его непреклонное отрицание частной поземельной собственности...», «его непрестанное, полное самого глубокого чувства и самого пылкого возмущения, обличение кап и тал и зм а...» 4. Но тут же Ленин показал, что в учении Толстого сказалась и другая сторона крестьянского мировоззрения: Толстой, «горячий протестант, страстный обличитель, великий критик обнаружил вместе с тем в своих произведениях такое непонимание причин кризиса и средств выхода из кризиса, надвигавшегося на Россию, которое свойственно только патриархальному, наивному крестьянину, а не европейски-образованному писателю» 5. Учение Толстого, возникшее к ак попытка великого художника осознать противоречия жизни народа, среди которого он жил, который он уважал и любил всем сердцем, содержало в себе не только критику капитализма. Оно, кроме того, заключало в себе некоторые социалистические элементы. Однако социалистические черты учения Толстого были чертами социализма утопического. Еще важнее было то, что социалистические элементы учения Толстого выражали не точку зрения классов, шедших на смену буржуазии, а, напротив, точку зрения классов, на смену которым пришла бурж уазия. Элементом социализма в учении Толстого было разделявшееся Толстым с массами крестьянства стремление «уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян...» 6. Но в то же время толстовский взгляд на совершенную форму общежития, которую Толстой противопоставлял отношениям, господствовавшим в действительности, есть, как разъяснил Ленин, «лишь идеологическое отражение старого (переворотившегося) строя, строя крепостного, строя жизни восточных народов» 7 Толстой черпает основные черты чае мого им общежития из восточного уклада, который во второй половине X IX в. еще существовал в Азии, но который быстро разруш ался капитализмом в России. Именно в восточном характере идеологии толстовства находят свой корень «и аскетизм, и непротивление злу насилием, и глубокие нотки пессимизма, и убеждение, что все ничто, все материальное ничто (О смысле жизни", стр. 52) и вера в Д ух", начало всего", по отношению к каковому началу человек есть лишь работник", приставленный к делу спасения своей души" и т. д.» 8. Все эти черты, характерные для учения Толстого пессимизм, доктрину непротивления, призыв к «Духу» следует рассматривать, как доказал Ленин, «не как индивидуальное нечто, не как каприз или оригинальничанье, а как идеологию условий жизни, в которых действительно находились миллионы и миллионы в течение известного времени» 9. В своем реальном историче-

5 ТОЛСТОЙ Ф отография, 1902 г. Гаспра Музей Толстого, Москва

6 40 М И РО В О ЗЗР Е Н И Е ТОЛСТОГО ском содержании толстовство является «именно идеологией восточного строя, азиатского строя»10 Поэтому нет никакого противоречия между утверждением Ленина, что Толстой был зеркалом русской революции, и его же утверждением, что «толстовские идеи, это зеркало слабости, недостатков нашего крестьянского восстания, отражение мягкотелости патриархальной деревни и заскорузлой трусливости хозяйственного мужичка"» 11. Толстой одновременно отразил «накипевшую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого, и незрелость мечтательности, политической невоспитанности, революционной мягкотелости» 12. II ПРОТИ ВО РЕЧИЯ К У Л ЬТ У РЫ В СОЗНАНИИ ПИСАТЕЛЯ 1. ПРОТИВОРЕЧИЕ ОБЩЕСТВЕННОГО ПРОГРЕССА И ДЕГРАДАЦИИ Гениальные статьи Ленина о Толстом содержат целую программу дальнейших изучений. Необходимо в подробностях исследовать, каким образом вскрытое анализом Ленина основное противоречие мировоззрения Толстого обнаруживается и видоизменяется каждый раз в каждой новой области, которой Толстой касался в качестве художника и мыслителя. Одной из важнейших сторон мировоззрения Толстого было развитое им понимание культуры и оценка современной Толстому культуры западноевропейского и русского общества. В сознании Толстого коренным противоречием русской (и западноевропейской) жизни было противоречие между назначением культуры (техники, науки, просвещения) служить потребностям трудового народа, прежде всего крестьянства, и действительным положением культуры, которое, в условиях пореформенной России, состояло в том, что на деле культура наука, техника, образование, искусство служили только интересам ничтожного меньшинства правящих и образованных классов. Противоречие это стало основой всей толстовской критики капиталистической культуры, начиная от «Люцерна» и педагогических статей 60-х годов вплоть до таких поздних трактатов, как «Так что же нам делать?» и «Что такое искусство?». Разделение труда и специализация, техника, философия, догматы и культ христианской религии, церковь, естественные и общественные науки, медицина, искусство, педагогика ничто не осталось не затронутым критикой Толстого. По редкой чуткости ко всякой фальши и лицемерию, по смелости и горячей силе убеждения критика Толстого оставляет позади себя отрицание культуры, которое развил Руссо и которое в сравнении с толстовской критикой полно аффектации, рисовки, чувствительной риторики. Люди, поверхностно знакомые с Толстым, не раз обвиняли его в нигилистическом отрицании культуры. Но это обвинение совершенно не основательно. Толстовское осуждение культуры не злоба варвара, который, будучи сам вне культуры, не дойдя еще до культуры, отрицает ее как нечто ему совершенно чуждое и ненавистное. Своеобразие Толстого в том, что, будучи европейски образованным писателем, Толстой в то же время глядит на явления культуры и глазами патриархального крестьянина, который видит, что плоды культуры остаются для него недоступными в тех условиях общества, в какие он поставлен. Будучи почти совершенно недоступными вследствие его бедности и неграмотности,

8 42 М И РО В О ЗЗР Е Н И Е ТОЛСТОГО С особой силой Толстой подчеркивает то, что деление людей на меньшинство, признающее прогресс, и большинство, отрицающее его, совпадает с основным и решающим в глазах Толстого делением общества на класс праздных, богатых, господствующих и класс трудящ ихся, бедных, подчиненных. «Только одна небольшая часть общества верит в прогресс, проповедует его и старается доказать его благость. Д р у гая, большая часть общества, противодействует прогрессу и не верит в благость его» (т.8, с. 336). «Кто, спрашивает Толстой, та малая часть, верующая в прогресс? Это так называемое образованное общество, незанятые классы, по выражению Бокля. Кто та большая часть, не верующая в прогресс? Это так называемый народ, занятые классы. Интересы общества и народа всегда бывают противоположны. Чем выгоднее одному, тем невыгоднее другому» (т. 8, с). Не входя в анализ чрезвычайно сложного вопроса о прогрессе, Толстой решительно становится на точку зрения большинства. Он догматически утверждает, будто «для малой части общества прогресс есть благо; для большей же части он есть зло» (т. 8, с. 336). Утверждение это Толстой выводит из того, что «все люди сознательно или бессознательно стремятся к благу, или удаляются от зла» (т. 8, с. 336). Протест Толстого против современной ему культуры и прогресса был протестом против форм прогресса, навязываемых большинству народа господствующим над ним меньшинством. Толстовский протест против культуры и прогресса не блаж ь чудака и не примитивное слепое отрицание. В протесте этом отразилась оценка чрезвычайно важной черты русского капитализма, выраставшего в рамках крепостничества чудовищной неравномерности в распределении культурных завоеваний и достижений, которые действительно оставались недоступными большинству в то время к ак все отрицательные для народа следствия развития капитализма внедрялись в жизнь народа с угрожающей быстротой и казались народу, не знавшему действительного средства избавления от зла, непреоборимыми. В отрицании прогресса у Толстого односторонне отразилось глубоко верное наблюдение реальных фактов и процессов русской жизни. Толстой свободен от иллюзий некритического почитания буржуазной культуры, рассматриваемой в отвлечении от реальных условий жизни угнетенного и темного народа. Толстой всюду видел тысячи фактов, доказывавших, что блага и приобретения культуры, создаваемые в городах городскими классами, отнюдь не полной мерой возвращаются тому самому крестьянскому народу, который своим земледельческим трудом создает и поддерживает условия, необходимые для производства вообще всех культурных приобретений. Толстой не только видит, что при настоящем положении вещей народ не пользуется, фактически не может пользоваться большей частью кул ь турных благ, создаваемых городскими классами и людьми умственного труда. Толстой видит также, что при нынешнем порядке вещей народ не признает, еще не хочет признавать за продуктами городской цивилизации наукой, искусством, техникой значения подлинных культурных благ. Не признает народ за ними этого значения, во-первых, потому, что не имеет экономической возможности ими пользоваться, во-вторых, потому, что вследствие недостатка грамотности и просвещения в большинстве случаев народ даже не знает о существовании этих благ философии, науки, литературы и т. д. Но сделав это наблюдение, Толстой даже не стремится выяснить, при каких условиях блага культуры, ныне недоступные народу и даже чуж дые его пониманию, могут стать его достоянием, могут быть возвращены

9 М И РО В О ЗЗРЕ Н И Е ТОЛСТОГО 43 тому самому народу, которому они принадлежат, и могут стать источником и условием подъема его жизни к лучшему. Толстой, во-первых, сильно преувеличивает свои верные в основе наблюдения. Он абсолютизирует неприятие народом культуры. Он не считается с тем, что всюду, где результаты и блага культуры, и, в первую очередь, техники, сберегающей труд, оказываются хотя бы в какой-то мере доступными народу, народ очень быстро научается ценить эти блага и закреплять возможность пользоваться ими. Во-вторых, сделав свои верные наблюдения, Толстой делает не тот правильный вывод, что существующее и для народа чрезвычайно невыгодное положение вещей должно измениться, но тот ошибочный вывод, будто при оценке всех культурных благ следует исходить только из нынешнего положения вещей и из того отношения к культурным приобретениям, какое в настоящее время существует в народе. Став на эту чуждую историзму точку зрения, Толстой подвергает все категории культуры и все отрасли культурного труда непримиримой критике. В критике своей Толстой впадает в тяжелые заблуждения. Сам того не замечая, он на каждом шагу подменяет предмет своей критики. Он критикует уже не только условия общественного строя, которые лишают народ доступа к культурным приобретениям и ценностям. Он критикует самые эти ценности, в самом существе их содержания. Правомерная, вызывающая сочувствие толстовская критика существующего в пореформенном обществе (и вообще в капиталистическом обществе) распределения культурны х благ между основными классами этого общества превращается у Толстого в критику самих культурных благ как таковых. Приобретения и блага культуры начинают казаться Толстому ложными, мнимыми и ничтожными уже независимо от условий их доступности (или недоступности) народу. Критика общественного строя, грабящего народ, отнимающего у него его исконное, ему одному принадлежащее достояние, лишающего народ многих достижений культуры, переходит в критику уже не культуры современного общества, а в критику культуры как таковой, науки, философии, искусства к а к таковых. Согласно этой точке зрения, возникающей в результате указанной подмены понятий, наука, например, заслуживает порицания уже не за то только, что в современном капиталистическом обществе ученые обслуживают, главным образом, нужды «незанятых» классов и правительств, представляющих их интересы. Н аука порицается уже за то, что и сама по себе она будто бы есть мнимое, бесцельное и даже ложное в своих результатах умствование, а не подлинное знание. И точно так же искусство осуждается уже не за то только, что худож ники современного капиталистического общества удовлетворяют в первую очередь художественные запросы и вкусы пустых или пресыщенных богатых людей господствующих классов этого общества, а за то, что искусство (искусство Данте, Ш експира, Гёте, Вагнера) и само по себе дурное, плохое, ненастоящее искусство. 2. ПРОТИВОРЕЧИЕ РАЗДЕЛЕНИЯ ТРУДА И СПЕЦИАЛИЗАЦИИ Отправную точку всей толстовской критики культуры образует критика, больше того прямое отрицание общественного разделения труда. В вопросе о разделении труда и о специализации критерием для Толстого, исходной точкой зрения оказывается, как и в других вопросах мировоззрения, точка зрения патриархального крестьянина, наблюдающего проникновение в жизнь новых и непонятных ему капиталистических отношений.

10 44 М И РО В О ЗЗРЕН И Е ТОЛСТОГО ВЪЕЗД В ЯСНУЮ ПОЛЯНУ Этюд маслом И. П. Похитонова На обороте рукой художника: «Въезд в Ясную Поляну, именье Льва Николаевича Толстого. Август 1905 г.» Собрание И. С. Зильберштейна, Москва «14/27 июня 1905 г. Приехал художник Похитонов. 16/29 июня 1905 г. Прекрасно пишет Похитонов въезд в усадьбу» (Записи в «Ежедневнике» С. А. Толстой) Это совпадение взглядов Толстого на культуру со взглядами патриархального крестьянства ни в коем случае нельзя понимать упрощенно. Совпадение это, разумеется, не означает, будто Толстой был знаком только с тем узким кругом явлений и произведений культуры, который был доступен в X IX в. патриархальному русскому крестьянину. Не означает оно и того, будто Толстой в своих суждениях о культуре только пересказывает и повторяет своими словами оценки ее и суждения о ней, которые он мог слышать из уст, например, крестьян Крапивенского уезда Тульской губернии. Огромное явление русской и мировой культуры, Толстой сам всю жизнь впитывал ее многосторонние результаты: в изобразительном искусстве, в музыке, в литературе, в публицистике, в философии, в религии. Он не просто излагает в собственных произведениях и трактатах взгляды патриархального крестьянина. Он рассматривает и оценивает факты и явления культуры с точки зрения, которая возникла у него в итоге его собственного, личного, совершенно своеобразного и беспримерного развития, но которая в своих выводах и результатах, а еще более в общей тенденции совпадала с точкой зрения патриархального крестьянина. Нормальной для такого крестьянина представляется деятельность земледельца, удовлетворяющего собственным трудом все свои несложные, примитивные хозяйственные потребности. Разделение труда на умственный и физический представляется, с этой точки зрения, ничем не оправданным, основанным на насилии освобождением от обязательного

11 М И РО В О ЗЗР Е Н И Е ТО ЛСТО ГО 45 для всех людей труда. «Разделение труда» есть освобождение одной, меньшей, части общества за счет другой, составляющей громадное большинство. Толстой исходит из мысли, что разделение труда на физический и умственный в условиях современного, то есть капиталистического общества одно из обнаружений характерной для этого общества противоположности труда и праздности, бедности и богатства. То, что в современном обществе считается разделением труда, есть, по Толстому, на деле лишь перекладывание труда на плечи трудового народа и освобождение от всякого труда праздных людей из богатых классов. Поэтому Толстой полагает задачу не в том, чтобы разделить физический и умственный труд между классами общества, а в том, чтобы физический труд для всех людей естественный и одинаково обязательный распределить в рамках трудового дня, обязательного для каждого члена общества. Труд должен быть распределен на части, или на «упряжки», последовательное выполнение которых должно удовлетворить все основные физические и материальные потребности, а также и потребность в умственном труде. Взгляд этот основан на мысли, будто естественной, нормальной и желательной может быть признана только жизнь в деревне, на земле, иначе трудовая жизнь патриархального крестьянина. Такой крестьянин сам производит не только все продукты, необходимые для пропитания его самого и его семьи, но также и одежду, и обувь, и все остальные предметы обихода и труда: утварь, орудия и т. д. ЯСНАЯ ПОЛЯНА. Ч Е ПЫЖ Этюд маслом И. П. Похитонова, 1905 г. Музей-усадьба Л. Н. Толстого «Ясная Поляна» «28 июня/11 июля 1905 г. Похитонов подарил мне вид Чепыжа сегодня» (Запись в «Ежедневнике» С. А. Толстой)

12 46 М ИРОВОЗЗРЕНИЕ ТОЛСТОГО Разделение труда Толстой считает вредным не только для большинства, отягощенного физическим трудом, но и для меньшинства, которое обманом и насилием освободило себя от физического труда. Во-первых, разделение труда вредно для праздного меньшинства. Оно лишает членов этого меньшинства возможности удовлетворять одну из необходимейших потребностей каждого человека. «Птица так устроена, говорит Толстой, что ей необходимо летать, ходить, клевать, соображать, и когда она все это делает, тогда она удовлетворена, счастлива, тогда она птица. Точно так же и человек: когда он ходит, ворочает, поднимает, таскает, работает пальцами, глазами, ушами, языком, мозгом, тогда только он удовлетворен, тогда только он человек» (т. 25, с. 390). Естественная, как думает Толстой, потребность каждого человека в физическом труде делает освобождение от этого труда вредным даже для тех, кто от этого труда освобождается. При этом само это освобождение возможно только как результат насилия одной части общества над другой: «Там, где не будет насилия над чужим трудом и ложной веры в радостность праздности, ни один человек для занятия специальным трудом не уволит себя от физического труда, нужного для удовлетворения его потребностей...» (т. 25, с. 390). Еще более вредным представляется Толстому разделение труда для рабочих специализированного труда. Д л я них разделение труда превращается в специализацию в каком-либо одном, весьма частном виде труда. Исполнение его никогда не приводит, не может привести рабочего к пониманию и к признанию осмысленности, целесообразности, необходимости и благодетельности производимой им специальной работы. П риковывая рабочего к однообразному, бесконечно повторяющемуся и механическому изготовлению детали, такое разделение труда лишает рабочих необходимого для каждого человека естественного чередования всех видов труда, составляющих содержание трудовой жизни. Толстому был известен довод, каким оправдывается разделение труда на специализированные отрасли: ссылка на выгоду, которую получает от разделения труда общество в целом вследствие усовершенствования качества и умножения количества продуктов, производимых специализированным трудом. Но довод этот Толстой отвергает самым решительным образом. По Толстому, единственным критерием при обсуждении вопроса о допустимости и полезности разделения труда может быть не отвлеченное благо общества в целом, но только благо каждого из его членов. Так же отвергает Толстой и всякое оправдание существующего разделения труда, основывающееся на указании исторических причин, сделавших это разделение необходимым в развитии производства и форм общественной жизни. Критерий Толстого не историческая причинность, а целесообразность, и притом целесообразность не для общества в целом или для какого-либо одного общественного класса, а для каждого из индивидов, сумма которых составляет общество. Как утописта-идеалиста Толстого интересует не столько то, почему возникло существующее разделение труда, сколько то, какие формы разделения и чередования труда желательны для личности, гармонически развивающей все свои физические и духовные силы. Точка зрения Толстого на разделение труда одновременно и архаична, и утопична. Она архаична, так как оценивает существующее настоящее критерием прошлого, причем чрезвычайно далекого прошлого. И действительно, уже писатели античного полиса понимали (как это отметил в первом томе «Капитала» Маркс), какую выгоду приносит разделение труда обществу рабовладельцев в его целом, совершенствуя качество изготовляемого продукта. В этом плане вопрос о разделении труда обсуж дают и Ксенофонт, и Платон, и Исократ.

13 М ИРОВОЗЗРЕНИЕ ТОЛСТОГО 47 Напротив, Толстой желательным для настоящего признал давно миновавшее и невозвратимое прошлое. Это все тот же взгляд патриархального крестьянина, рассматривающего факты и отношения капиталистических форм разделения труда с точки зрения примитивного хозяйственного уклада деревни, где нужные крестьянину несложные орудия он вырабатывает собственными руками, не отрываясь от производительного земледельческого труда. В то же время взгляд Толстого утопичен. Он утопичен, так как достаточным условием для перенесения в настоящее исторически сложившихся, но со временем отживших форм труда и отношений между людьми Толстой считает субъективные желания и субъективные идеалы, представления о том, что должно было бы быть. В утопизме Толстого есть черта, сближающая его мировоззрение со взглядами народников. Стремление Толстого судить настоящее с точки зрения по сути уже невозвратимого прошлого объясняется у Толстого, к а к и у народников, нежеланием понять, что представляет в действительности, в своем реальном содержании отвергаемое им настоящее. «Подобно народникам, писал о Толстом Л енин, он не хочет видеть, он закрывает глаза, отвертывается от мысли о том, что укладывается" в России никакой иной, как буржуазный строй» 13. «Для Толстого этот только укладывающийся" буржуазный строй рисуется смутно в виде пугала Англии. Именно: пугала, ибо всякую попытку выяснить себе основные черты общественного строя в этой Англии", связь этого строя с господством капитала, с ролью денег, с появлением и развитием обмена, Толстой отвергает, так сказать, принципиально» 14. Толстой- ясно видел одно: существовавшее в современном ему обществе разделение труда явно порабощало личность, калечило ее, подавляло присущее ей стремление к всестороннему развитию. Д ля кого, таков смысл вопроса Толстого, выгоднее разделение труда? «Выгоднее поскорее наделать как можно больше сап ог и ситцев. Но кто будет делать эти сапоги и ситцы? Люди, поколениями делающие только булавочные головки. Т ак как же это может быть, спрашивает Толстой, выгоднее для людей? Если дело в том, чтобы наделать к а к можно больше ситцев и булавок, то это так; но дело ведь в людях, в благе их. А благо людей в жизни. А жизнь в работе. Т ак к ак же может необходимость мучительной угнетающей работы быть выгоднее для людей? Если дело только в выгоде одних людей без соображения о благе всех людей, то выгоднее всего одним людям есть других. Говорят, что и вкусно» (т. 25, с). Основу всех этих и подобных рассуждений Толстого о разделении труда образует мысль, что выгодным для общества в целом может быть только то, что вместе с тем выгодно и для каждого в отдельности члена этого общества, не принося ему лично никакого вреда: «Выгоднее для всех людей одно, то самое, что я для себя ж елаю, наибольшего блага и удовлетворения тех потребностей, и телесных, и душевных, и совести, и разума, которые в меня вложены» (т. 25, с. 392). Утвердившись в этом взгляде, Толстой предлагает заменить существующее разделение труда такой его организацией, при которой труд не Делится на специальные отрасли, но исполняется во всех своих отраслях каждым отдельным членом общества, однако в известном чередовании работ. Это и есть толстовские ежедневные четыре «упряжки», охватывающие все основные виды необходимого для каждого производительного труда. Т ак ая форма организации тр у д а, думает Толстой, обеспечит и удовлетворение всех потребностей общества и отдельных лиц в различных продуктах труда и гармоническое развитие всех присущих каж дому отдельному человеку форм деятельности. «Я убедился, заявлял Толстой, что труд для удовлетворения своих потребностей сам собою разделяется на разные роды труда, из которых каждый имеет свою прелесть и не

14 48 М И РО В О ЗЗР Е Н И Е ТОЛСТОГО только не составляет отягощения, а служит отдыхом один от другого» (т. 25, с. 392). Легко заметить, что в толстовской критике разделения труда есть много идей, давно уже до Толстого вы сказанны х по этому вопросу предшествовавшими писателями. Н ачиная со второй половины X V III в. ряд экономистов, историков, моралистов, философов, поэтов изображали порой с замечательной силой и убежденностью отрицательные результаты разделения труда и форм специализации, сложившихся в бурж уазном обществе нового времени. С этой стороны Толстой не сказал ничего такого, что не было бы сказано до него такими авторами как Фергюсон, Руссо и многие другие. Но вместе с тем в критике Толстого есть и нечто, вполне оригинальное, никем до Толстого не высказанное, только одному Толстому принадлеж а щее. Предшественники Толстого по критике разделения труда либо утешались, как утешались классики английской политической экономии, тем, что разделение труда, угнетающее и обедняющее личность, благодетельно для всего общества в целом, либо, как Шиллер, надеялись, будто результаты разделения труда, уродующие личность, могут быть ослаблены или даже вовсе устранены посредством эстетического воспитания личности, т. е. способом, ничего не трогающим и не изменяющим в существующих формах разделения труда. В отличие от всех этих авторов Толстой не находит оправдания существующего зла в признании его полезности для общества, рассматриваемого к а к целое. Он не разделяет и н а дежды на то, что, возникнув в области отношений труда, зло специализации может быть устранено с сохранением в неприкосновенности самих этих отношений путем деятельности, лежащей, к а к эстетическое воспитание Шиллера, вне сферы производительного труда. В возникших и утвердившихся формах разделения труда предшественники Толстого видели роковое и неотвратимое зло самой культуры. Д а же Руссо, не говоря уже о Шиллере, утверждал невозможность уничтожения укоренившихся в развитии нового буржуазного общества форм разделения труда. Вольтер напрасно потешался над Руссо, вычитывая в его критике культуры призыв стать на четвереньки и ползти в первобытные леса и пещеры, вернуться к докультурному состоянию. В письме к польскому королю Станиславу, поясняя свою мысль, Руссо говорил, что если в настоящее время уничтожить существующие формы культуры, то Европа впадет в варварство, но отрицательные результаты культуры все же останутся. Также и Шиллер, резко протестовавший против калечащего личность разделения труда, полагал в то же время, будто источники этого зла леж ат вне отношений между людьми в самом существе культуры и за к о нов ее развития. «Я охотно, однако, признаюсь вам, писал Ш иллер, что и род никаким иным путем не мог совершенствоваться, как ни долж ны были пострадать индивиды при этом раздроблении их существа» 15. «Сама культура, писал он в другом месте, нанесла новому человечеству эту рану» 16. И от Руссо, и от Шиллера, и от многих других критиков разделения труда Толстой отличается прежде всего тем, что он не верит, будто в основе существующих форм специализации лежит какой-то «имманентный» культуре, непреложный закон ее развития. Толстой полагает, что основой специализации являются отношения между людьми в обществе, и прежде всего отношения угнетения работающего большинства неработающим меньшинством. Толстой безошибочно разглядел и разгадал в обычных способах объяснения капиталистических форм разделения труда корыстный способ

15 М И РО В О ЗЗР Е Н И Е ТОЛСТОГО 49 оправдания существующего в капиталистическом обществе угнетения человека человеком. В современной системе разделения труда Толстой обнаружил нечто гораздо более важное, чем только черту технической или экономической организации труда. В системе этой Толстой увидел несомненное доказательство того, что основное отношение капиталистического общества есть отношение насильственного угнетения трудящихся, т. е. не только разделение труда, но и стремление нерабочих, «незанятых», по терминологии Толстого, классов «к освобождению себя от известных родов труда, т. е. захвату чужого труда, требующему насильственного занятия специальным трудом других людей» (т. 25, с. 390). Толстой отрицает разделение труда не только потому, что в ослеплении не видит его благодетельных для общества результатов умножения количества и усовершенствования качества производимых продуктов. Толстой отрицает в современном ему разделении труда те основы общественного порядка, которые превращают само разделение труда в способ порабощения трудовой части общества, а все выгоды этого разделения там, где они действительно налицо, превращают в выгоды для одних лишь поработителей. Сторонников и апологетов существующего в капиталистическом обществе разделения труда Толстой обвиняет в том, что они «под видом разделения труда и словом и, главное, делом учат других пользоваться посредством насилия нищетою и страданиями людей для того, чтобы освободить себя от самой первой и несомненной человеческой обязанности трудиться руками в общей борьбе человечества с природой» (т. 25, с. 354). С редкой не только для худож ника, но и для мыслителя проницательностью Толстой изобразил, каким образом при общественных условиях, в какие был поставлен русский крестьянин пореформенной, то есть капитализировавшейся России, все блага разделения труда или оказываются для него в силу бедности, угнетения, отсталости недоступными или приносят ему прямой вред, ускоряя и без того быстрый процесс его разорения и обнищания, вы талкивая его из деревни на фабрику, в ряды городского пролетариата. «Если рабочий, рассуждает Толстой, может вместо ходьбы проехаться по железной дороге, то зато железная дорога сожгла его лес, увезла у него из-под носа хлеб и привела его в состояние, близкое к рабству к капиталисту. Если, благодаря паровым двигателям и машинам, рабочий может купить дешево непрочного ситцу, то зато эти двигатели и машины лишили его заработка дома и привели в состояние совершенного рабства к фабриканту. Если есть телеграфы, которыми ему не запрещается пользоваться, но которыми он, по своим средствам, не может пользоваться, то зато всякое произведение его, которое входит в цену, скупается у него под носом капиталистами по дешевой цене, благодаря телеграфу, прежде чем рабочий узнает о требовании на этот предмет. Если есть телефоны и телескопы, стихи, романы, театры, балеты, симфонии, оперы, картинные галереи и т. п., то жизнь рабочего от этого всего не улучшилась, потому что все это <...> недоступно ему» (т. 25, с. 355). С особой силой Толстой настаивает на том, что изобретения, осуществляемые на основе разделения труда и специализации, в условиях капитализма обычно придумываются и вводятся не в интересах народа, а в интересах его поработителей. «Все мы знаем, говорит Толстой, мотивы, по которым строятся дороги и фабрики и добываются керосин и спички. Техник строит дорогу для правительства, для военных целей или для к а питалистов, для финансовых целей. Он делает машины для фабриканта, для наживы своей и капиталиста. Все, что он делает и выдумывает, он делает и выдумывает для целей правительства, для целей капиталиста и богатых людей. Самые хитрые изобретения техники направлены прямо 4 Литературное наследство, т. 69, кн. 1

16 50 М И РО В О ЗЗР Е Н И Е ТОЛСТОГО или на вред народа, как пушки, торпеды, одиночные тюрьмы, приборы для акциза, телеграфы и т. п. или на предметы, которые не могут быть не только полезны, но и приложимы для народа: электрический свет, телефоны и все бесчисленные усовершенствования комфорта, или, наконец, на те предметы, которыми можно развращать народ и выманивать у него последние деньги, т. е. последний труд: таковы прежде всего водка, пиво, вино, опиум, табак, потом ситцы, платки и всякие безделушки» (т. 25, с. 356).. Если же случается, рассуждает Толстой, что изобретения, делаемые на основе разделения труда, «иногда нечаянно пригодятся и народу, как железная дорога, ситец, чугуны, косы, то это доказывает только то, что на свете все связано и из каждой вредной деятельности может выходить и случайная польза для тех, кому деятельность эта вредна» (т. 25, с. 356). Все эти утверждения каж утся парадоксальными. Частично они глубоко ошибочны. Никто не согласится с Толстым в его утверждении, будто ситцы и платки производятся в целях развращения народа. Но важно здесь другое. Несмотря на все свои парадоксы, Толстой правильно определил и указал глубокую связь, существующую в капиталистическом обществе между формами разделения труда и всем строем этого общества, основанного на угнетении. Толстой совершенно прав, когда утверждает, что в условиях капитализма лучшие плоды труда и творчества остаются недоступными народу. К ак раз имея в виду судьбу произведений самого Л ьв а Толстого, Л е нин разъяснял, что до тех пор, пока существует капиталистическое общество, произведения эти останутся, несмотря на гениальность Толстого, неизвестными громадному большинству трудящихся. «Толстой-художник, писал Л енин, известен ничтожному меньшинству даже в России. Чтобы сделать его великие произведения действительно достоянием всех, нужна борьба и борьба против такого общественного строя, который осудил миллионы и десятки миллионов на темноту, забитость, каторжный труд и нищету, нужен социалистический переворот» 17. Но правильно поняв тесную связь между формами разделения труда в капиталистическом обществе и теми чертами его строения, которые делают его обществом, основанным на порабощении и на угнетении трудящихся, Толстой делает из этого открывшегося ему понимания совершенно превратные выводы. Он ошибочно превращает связь разделения груда с капиталистическим строем связь, исторически возникшую и имеющую исторически ограниченную длительность, в существенный признак самого разделения труда. Враждебность интересам народа, вытекающую из капиталистических форм разделения труда и обреченную на устранение вместе с падением капитализма, Толстой приписывает самому разделению труда как таковому независимо от того, в какой общественно-политической системе это разделение осуществляется, какому общественному классу оно служит. Вывод этот большая ошибка Толстого. Но как она характерна? Она прямо вытекает из взгляда Толстого на все явления и обнаружения капитализма, надвигавшегося на жизнь пореформенного русского общества, в том числе на жизнь пореформенной деревни. Толстому был глубоко чужд исторический взгляд на действительность. «Для Толстого, пояснял Ленин, <...> определенная, конкретно-историческая постановка вопроса есть нечто совершенно чуждое. Он рассуждает отвлеченно, он допускает только точку зрения вечных начал нравственности, вечных истин религии, не сознавая того, что эта точка зрения есть лишь идеологическое отражение старого (переворотившегося) строя, строя крепостного, строя жизни восточных народов» 18.

17 М И РО В О ЗЗР Е Н И Е ТОЛСТОГО 51 Толстой не исследует, даже не пытается исследовать ни реальных исторических условий, из которых возникло и возникает разделение труда, ни тех реальных исторических условий, при которых оно из средства угнетения и ограбления трудящихся, каким оно оказывается при капитализме, становится средством, повышающим не только производительность труда, но и благосостояние трудовых классов в обществе, освобожденном от капиталистического рабства. Толстой не пошел в решении противоречий разделения труда по этому единственно верному пути. Преодоления вредных для крестьян и для р а бочих последствий капиталистических форм разделения труда Толстой ищет не в реальных условиях развития существующего общества, а в отрицании самого принципа разделения т руда. Таким образом, реальности Толстой противопоставляет мечту, будто развитие одного из важнейших явлений в жизни действительного общества может быть отменено простым противопоставлением этому явлению труда, еще не разделенного на отрасли, труда, существовавшего в далеком прошлом и, к а к все прошлое, невозвратимого. 3. ПРОТИВОРЕЧИЕ В К РИ ТИ К Е НАУКИ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА Толстовский анализ вопроса о разделении труда ключ к пониманию аналогичных противоречий мышления Толстого в развиваемой им критике различных сторон и явлений культурной истории общества, в критике науки, философии, искусства, государства, апологии войны и т. д. В критике этой Толстой обнаруживает замечательно верное, только крупнейшему художнику и мыслителю доступное понимание отрицательных последствий, какими оборачивается культура для крестьянских масс, подпадающих под пяту капитализма. Во всех своих нападках на культуру современного общества он даже разъясняет, что он не имеет в виду отвергать культуру как таковую: «Я не только не отрицаю науку и искусство, но я только во имя того, что есть истинная наука и истинное искусство, и говорю то, что я говорю...». «Наука и искусство, поясняет Толстой, так же необходимы для людей, как пища, и питье, и одежда, даже необходимее, но они делаются таковыми не потому, что мы решим, что то, что мы называем наукой и искусством необходимо, а только потому, что они действительно необходимы людям» (т. 25, с. 364). Толстой был искренно убежден в том, что его критика, например критика науки, есть не отрицание науки в принципе, но лишь отрицание той науки, которая не поставлена на службу действительным интересам народа. Такова, например, толстовская критика медицины. В ряде рассуждений Толстой нападает на медицину не за то, что ее учения и понятия ложны, и не за то, что ее методы будто вообще не дают результата. Он критикует медицину за то, что в социальных условиях современного общества ее учения и методы не могут быть применены к оздоровлению и лечению крестьян и рабочих, так как в условиях современного общества наука служ ит только богатым и праздным людям. По разъяснению Толстого, медицинская наука вся так поставлена, что врач «умеет лечить только тех людей, которые ничего не делают и могут пользоваться трудами других» (т. 25, с. 358). «Наука вся пристроилась к богатым классам и своей задачей ставит, как лечить тех людей, которые все могут достать себе, и посылает лечить тех, у которых ничего нет лишнего, теми же средствами». «Что же выходит? спрашивает Толстой, Выходит то, что главное бедствие народа, от которого происходят и распространяются и не излечиваются болезни, это недостаточность средств для жизни (т. 25, с. 359). 4*

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ В ОЦЕНКЕ ЛЕНИНА Д. Якоч Не подлежит сомнению, что из богатейшего и многостороннего теоретического наследия Ленина его гносеология конкретнее, его теория отражения самое существенное

Урок 8, 25 ноября 2017 КТО ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК ИЗ 7-Й ГЛАВЫ ПОСЛАНИЯ К РИМЛЯНАМ? Но ныне, умерши для закона, которым были связаны, мы освободились от него, чтобы нам служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой

МАРКС О КУЛЬТУРЕ КАК ПРОСТРАНСТВЕ РЕАЛИЗАЦИИ ТВОРЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ ЧЕЛОВЕКА Каждая большая философская система чем-то завершается. Это не завершение «вообще всего», а завершение именно этого духовного мира,

Согласно высказанному мною раньше определению: "Право есть внешняя свобода, предоставленная и ограниченная нормой", нетрудно убедиться, что определение это заключает в себе именно те существенные признаки

В.В. ВЛАДИМИРОВ КАК РОССИЯ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ ВОЕВАЛА и почему распалась Российская империя МОСКВА 2016 Император Николай II 2 Николай II почти четверть века правил Российской империей. Это было очень

Îíòîëîãè åñêèé ñòàòóñ áîæåñòâåííîãî è ïðèðîäíîãî íà àë â ôèëîñîôèè Â.Ñ.Ñîëîâüåâà Проблема свободы является одной из сложнейших волновавших мыслителей различных эпох. Ей посвящены многочисленные философские

УДК 17.024 А.В. Егоров Иркутский государственный университет путей сообщения ПРОБЛЕМА СОВЕСТИ В ЭТИКЕ И.КАНТА В статье расcматривается сущность совести в воззрениях И.Канта. Большая заслуга И.Канта заключается

Финансовая академия при Правительстве Российской Федерации Кафедра русского языка Жизнь и творческий путь Л.Н. Толстого Составитель: доц. Нестерова Е.Н. Дизайн: Головинский В.В. «Толстой это целый мир.

С. Е. Любимов, Т. И. Мицук ПРОБЛЕМА ЧЕЛОВЕКА И СВОБОДЫ ВОЛИ В ЭТИКЕ ТОЛСТОГО На формирование взглядов Толстого значительное влияние оказала христианская религия. Сначала Толстой ее полностью разделял,

& -, 5: «- -». 6! 12+ ÒÐÓÄÎÂÀß Ñàìàðà www.trudsam.ru www.trudsam.ru 19 (833) 3: «!» -, - - 27 30 - - - - -, -, - -, -, - -. -, -, -, -.., 1924., -.. - - -.., - - - : -,. 27 - () - -. «-, -, -»,

L l Владимир ЛАКШИН ÒÎËÑÒÎÉ è ÅÕÎÂ e Том второй q Москва ОАО «МОСКОВСКИЕ УЧЕБНИКИ» 2010 z ЧЕТЫРЕ ЭТЮДА О ЛЬВЕ ТОЛСТОМ «К ДУХОВНОМУ СОЛНЦУ» (Дневник Льва Толстого) 1 Есть в огромном литературном наследии

А. А. Зарубина Студент Сибирско-американский факультет менеджмента Байкальской международной бизнес-школы Иркутского государственного университета ЕДИНСТВО ЛОГИЧЕСКОГО И ИСТОРИЧЕСКОГО КАК МЕТОД ЭКОНОМИЧЕСКОЙ

Параграф 1,2. Цивилизация как реальность и объект социального познания Автор: учитель МОСШ с. Казым Шевелева М.М. План темы. 1.Значение понятия «история». 2.Два взгляда на мировую историю. 3.Формационный

Теплов Б. М. СПОСОБНОСТИ И ОДАРЕННОСТЬ Теплов Б. М. Проблемы индивидуальных различий. М, 1961, с. 9 20. При установлении основных понятий учения об одаренности наиболее удобно исходить из понятия "способность".

СИСТЕМА ОБРАЗОВАНИЯ Садовникова Вера Николаевна аспирант ФГБОУ ВПО «Тульский государственный педагогический университет им. Л.Н. Толстого» г. Тула, Тульская область. ФИЛОСОФСКИЕ ИСТОКИ ТЕАТРАЛЬНОЙ ПЕДАГОГИКИ

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ «НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ТОМСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ» ПРАВОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ УКРЕПЛЕНИЯ

ГУМАНИСТИЧЕСКИЕ ПРИОРИТЕТЫ ОБЩЕСТВА И КУЛЬ- ТУРЫ В КОНЦЕПЦИИ К. МАРКСА Учение К. Маркса занимает важнейшее место среди направлений западной философской и общественно-политической мысли XX века. Свою концепцию

Друзья общины святого Эгидия Новая духовность в старости Светлана Файн Координатор движения «Друзья общины святого Эгидия» Парадокс современности Парадокс современности: продолжительность жизни увеличивается,

ИНСТИТУТ ФИЛИАЛ Великий художник слова патриот России к 195-летию со дня рождения И С Тургенева «Тургенев это музыка, это хорошее слово русской литературы, это очарованное имя, которое что-то нежное и

Иван Сергеевич Тургенев (28 октября 1818 22 августа 1883), русский писатель-реалист, поэт, публицист, драматург, переводчик. Один из классиков русской литературы, внёсших наиболее

Котов Ж.В. ФИЛОСОФСКО-ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ КАК ПРОБЛЕМА Приднепровская государственная академия строительства и архитектуры. В данном докладе обращается внимание на исключительную важность, защиты

ВАША ЦЕЛЬ ПОКАЗАТЬ ВОЗМОЖНОСТИ РОСТА И УКАЗАТЬ НУЖНЫЕ ИНСТРУМЕНТЫ (Разные пути Вознесения в Свет) 21.03.2019 г. 1 / 8 Я: Можем ли мы как-то влиять на политическую обстановку в мире? Люцифер: Можно осознанно

1. Подготовка и написание ЕГЭ-сочинения по научно-популярному тексту Н.С. Шер «В Болдине, как никогда раньше» (1) В Болдине, как никогда раньше, столкнулся Пушкин с нищетой и бесправием крепостных крестьян,

Итоговый тест по обществознанию 6 класс 1 вариант Часть А A1. В основе человеческой деятельности в отличие от действий животных лежит: 1) цель 2) интерес 3) инстинкт 4) потребность А2. Способность человека

ВЕСТНИК ТОМСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА 2009 Философия. Социология. Политология 4(8) ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ СУЩЕСТВОВАНИЕ ПРЕДИКАТОМ? 1 Мне не совсем ясно значение данного вопроса. М-р Нил говорит, что существование

ОБРАЩЕНИЕ НАРОДНОГО КОМИССАРА ПО ПРОСВЕЩЕНИЮ О народном просвещении 29 октября 1917 г. Граждане России! Восстанием 25 октября трудящиеся массы впервые достигли подлинной власти. Всероссийский съезд Советов

Творчество Льва Николаевича Толстого Выполнили: Ануфриев А.11Б Туркенич А. 11Б Учитель: Немеш Н.А. Лев Никола евич Толсто й (28 августа (9 сентября) 1828, Ясная Поляна, Тульская губерния 7 ноября 1910,

ЛЕНИН СОЦИАЛИЗМ И РЕЛИГИЯ Современное общество все построено на эксплуатации громадных масс рабочего класса ничтожным меньшинством населения, принадлежащим к классам землевладельцев и капиталистов. Это

Тезис о том, что история повторяется, давно стал общим местом. И сам повторяется едва ли не чаще, чем сама история. Несколько дней назад мне в руки попалась книга 1917 года выпуска. Даже не книга брошюра.

ОГСЭ 01 Основы философии Составитель: к.и.н., преподаватель ГБПОУ МГОК Белевцова Виктория Олеговна ЛЕКЦИЯ 12 Социальная структура общества План 1. Предмет и проблемы социальной философии. 2. Понятие и

А. Эйнштейн ПРИРОДА РЕАЛЬНОСТИ Беседа с Рабиндранатом Тагором Эйнштейн А. Собрание научных трудов. М., 1967. Т. 4. С. 130 133 Эйнштейн.

* КАРЛ МАРКС «МАНИФЕСТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ» Дмитриева Алина, 2014 Dmitrieva Alina, 2014 КОММУНИСТЫ ЛОНДОН МАНИФЕСТ I БУРЖУА И ПРОЛЕТАРИИ ИСТОРИЯ ЭТО БОРЬБА КЛАССОВ КЛАСС БОРЬБА РЕВОЛЮЦИОННОЕ ПЕРЕУСТРОЙСТВО

ФИЛОСОФИЯ, КРУГ ЕЕ ПРОБЛЕМ И РОЛЬ В ОБЩЕСТВЕ В философском мировоззрении с древних времен видны размышления о мире, космосе; об отношении человека к миру, о возможностях познания, о смысле жизни и т. д.

1874-1948 Николай Александрович Бердяев выдающийся русский философ, христианский экзистенциалист 20 века. Творческие интересы Бердяева охватывают широкий круг проблем философской антропологии, философии

1 П Е Р В А Я Ч А С Т Ь У Ч Е Н И Е О Ф У Н Д А М Е Н Т Е 17 Цель содержание и подразделение этой части 1) Вопрос о том, что я понимаю под истиной и предложением в себе, являются ли эти выражения простыми

1 Дело не в символах веры мировых религий, юридических законах и политике государств, а в экономических законах, действующих с «железной необходимостью» так же, как и законы природы. Воспользуемся мы этими

ПОСЛЕСЛОВИЕ Каждая научная работа должна содержать новое знание, иначе она не является собственно научной. Исходя из этого, мы и хотели бы пояснить, что нового заключено в данной монографии. Краткое указание

Организация учебной деятельности на уроках ОРКСЭ в соответствии с системно-деятельностным подходом Л.Ф. Шелковникова, К. филос. н., доцент, АКИПКРО Основы религиозных культур и светской этики единственный

Этическое учение великого писателя и мыслителя Л.Н.Толстого включает в себя универсальные нравственные принципы Красоты, Любви, Долга, Высшей Справедливости, Подлинного Героизма, принципы Братства, Принципы внутренней Чистоты… В статье кандидата геологических наук А.А.Михелис показано, что Толстой исполнял своё предназначение - быть на Земле проводником Воли Божьей. Его постоянное устремление к Богу, его способность ощущать Божественность во всём, его творческое воображение представляет собой раскрытие внутреннего потенциала и включает активный контакт - целенаправленный процесс Служения человечеству.

«Толстой видел своими духовными очами невидимые
ещё нам горизонты. Я могу сравнить Толстого с Гомером.
Его будут изучать через тысячелетия. Его якобы утопии
уже частью находят себе подтверждение. Старый мир
трещит, устои его колеблются… Толстой - пророк
нового человечества»
(А. Франс.)

20 ноября 2010г. (7 ноября по старому стилю) исполняется 100 лет со дня ухода с физического плана Л.Н.Толстого. Сердце позвало нас сойтись в эти дни. Сойтись не только в доброжелании к Учителю, но и в созидательной мысли, от него исходящей.

«Надлежало (ему - Толстому - А.М.) умереть… с совершенно несомненным чувством то ли слов Христа: «Царство моё не от мира сего, верующий в меня не увидит смерти вовек», то ли слов индийской мудрости: «Отверзите уши ваши, освобождение от смерти найдено! Освобождение в разоблачении духа от его материального одеяния, в воссоединении Я временного с вечным Я. Чувство же это приобретается страшной ценой» .

В наше время, в современной цивилизации идет работа по изменению нравственности человека и человечества и преображению жизни общества. Вклад в происходящее сегодня мы усматриваем и в миссии Служения великого Учителя - Льва Николаевича Толстого. Вся его творческая доброжелательная энергия была направлена к тому, чтобы идеалы, обусловленные нравственностью людей, сделать нормой жизни общества. Судьба человеческой цивилизации, в том числе русского народа, особенно волновала Толстого. Связанный рождением и воспитанием с дворянским классом, он уже в 70 гг. 19 века окончательно перешел на позиции патриархального крестьянства.

Он вскрывал порабощенность и извращенность миропонимания современного ему человечества. В статье «Так что же нам делать?» Толстой писал: «Каким образом может человек…, не лишённый совершенно рассудка и совести, жить так, чтобы не принимая участия в борьбе за жизнь всего человечества, только поглощать труды борющихся за жизнь людей и своими требованиями увеличивать труд борющихся и число гибнущих в этой борьбе? А такими людьми полон наш так называемый христианский и образованный мир. Мало того,… - идеал людей нашего христианского… мира есть приобретение наибольшего состояния, т.е. возможности освобождения себя от борьбы за жизнь и наибольшего пользования трудом гибнущих в этой борьбе братьев» . И дальше: «Как в старину все тонкости богословские, оправдывавшие насилие церковной и государственной власти, оставались специальным достоянием жрецов, а в толпе ходили принимаемые на веру готовые выводы о том, что власть царей, духовенства и дворян священна, так потом философские и юридические тонкости так называемой науки были достоянием жрецов этой науки, а толпе ходили только принимаемые на веру выводы о том, что устройство общества должно быть такое, как есть и иного быть не может» . «И это происходит не в России только, но во всём мире…» . То есть Лев Толстой понимал, что существует глобальная политика, направленная на осуществление целей в отношении всего человечества в целом.

Лев Толстой был носителем новой методологии культуры и системы управления, основанной на принципах справедливости. Системы, отвергающей антагонизм цивилизации и Божего Промысла. И всё это Толстой провозглашал по зову своей совести в меру своего понимания происходящего в России и мире. Конечно, он обладал концептуальной властью в соответствии со своей «ненормальной», гипертрофированной совестью (как сказал о нём Бунин). В частности, он резко осуждал всякие необузданные желания и действия, направленные на их осуществление. Осуждал культуру гедонизма (есть удовольствие - есть жизнь, нет удовольствия - жизнь не имеет смысла). Думал и писал о том, что в подлинной культуре праведная нравственность противостоит порочной нравственности. И он не просто декларировал нравственность, но жил ею. Главное в Служении Толстого - его просветительско - нравоучительная миссия.

Толстой яростно обличал все приоритеты средств подавления народа, начиная с самого низкого, в том числе применения такого дикого наказания как сечение розгами взрослых людей «самого трудолюбивого, полезного, нравственного и многочисленного» сословия крестьян, «кроткого и христиански просвещенного» .

Не мог не высказаться Лев Николаевич по поводу генного оружия, применяемого в современной цивилизации: «Если сцепились рука с рукой люди пьющие и торгующие вином и наступают на других людей и хотят споить весь мир, то пора и людям разумным понять, что и им надо схватиться рука с рукой и бороться со злом, чтобы их и их детей не споили заблудшие люди!» .

Экономическое освобождение крестьян Толстой видел в освобождении их от «лежащих исключительно на них квартирной, подводной, сельской, полицейской повинности», «от выкупных платежей, давно уже покрывших стоимость выкупаемых земель» . Он обращался к царю и его помощникам (1901 г.), убеждая, что «недовольство существующим строем жизни не только растет, но всё расширяется и захватило теперь уже миллионы людей рабочего народа» . Уравнение крестьянства, составляющего огромное большинство народа, во всех правах с другими сословиями, - только при этом, считал Толстой, - «может быть твёрдое устройство общества» . Там же он писал: «Нужно уничтожить все преграды к образованию, воспитанию и преподаванию» народа .

Но Лев Николаевич обращался не только к властям, а и к самому народу. Так в работе «Правительству, революционерам и народу» он убеждал: «Для того, чтобы положение людей стало лучше, надо, чтобы сами люди стали лучше. Это такой же труизм, как и то, что для того, чтоб нагрелся сосуд воды, надо, чтобы все капли её нагрелись. Для того же, чтобы люди становились лучше, надо, чтобы они всё больше и больше обращали внимания на себя, на свою внутреннюю жизнь» . Обследуя бедные городские кварталы, Толстой пришел к выводу, что «помочь такому человеку можно только тем, чтоб переменить его миросозерцание. А чтобы переменить миросозерцание другого человека, нужно самому иметь свое лучшее миросозерцание и жить сообразно с ним» . Толстой учил, что преодолевать надо только себя, ибо все испытания и все препятствия - в духе. Когда это понято и когда в духе преодолено противодействие противоположного полюса, тогда достигается победа. Его собственные мироощущения были обусловлены началами древней духовной жизни и способами её осмысления. А внутреннее сознание отворачивалось от каких-либо догм. Он отвергал губительные пороки, сдерживающие цивилизационное развитие. И предлагал альтернативную матрицу будущего: «Выбора нет людям нашего времени: или наверное погибнуть, продолжая настоящую жизнь, или сверху донизу изменить её» . «Так ясно видна ближайшая задача жизни. Она в том, чтобы жизнь, основанную на борьбе и насилии, заменить жизнью, основанной на любви и разумном согласии» .

Бунин пишет: «Почему так преклонялся он (Л.Толстой - А.М.) перед «народом»? Потому что видел его простоту, смирение; потому что миллионы его, этого простого, вечно работающего народа, жили и живут смиренной, нерассуждающей верой в Хозяина, пославшего их в мир с целью, недоспупной нашему пониманию» . И наоборот, видел недееспособность государственной власти вследствие невежества чиновников, их ошибок и злоупотреблений.

И он работал как одержимый в том числе в области педагогики, прививая подрастающему поколению культуру мышления, давая детям нравственно обусловленные знания. Проблемы народного образования он решал не только теоретически (статья «О народном образовании», 1874), но и практически, организуя народные школы. Его педагогическая программа призывала обратиться к основам народного миросозерцания. В комментарии к 10 тому Собрания сочинений Л.Толстого Л.Д. Опульская писала: «Открывая вновь Яснополянскую школу и содействуя организации школ по всей округе, он мечтал «спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых», которые «кишат в каждой школе». Он был переполнен безграничной любовью к «маленьким мужичкам», как именовал он крестьянских детей. Любовь эта и проявилась в «Азбуке», над которой Толстой трудился с огромным упорством в 1871-72гг. и затем в 1875, когда откладывая работу над «Анной Карениной», писал «Новую Азбуку» и переделывал книги для чтения» .

О самих народных рассказах Толстого справедливо и глубоко сказал Л.Леонов: « Остаётся впечатление, что при помощи этих маленьких, на один глоток, сказаний Толстой стремился утолить извечную человеческую жажду правды и тем самым начертать подобие религиозно - нравственного кодекса, способного разрешить все социальные, международные, семейные и прочие на века вперёд невзгоды, скопившиеся в людском обиходе от длительного нарушения ими некоей божественной правды» .

Почему на целые годы прерывал Толстой свой художественный труд для педагогики? Он понимал педагогическую несостоятельность школы, преодолевал её, делая достоянием системы обучения свои Буквари и Книги для чтения и решая проблемы культурно - нравственного преображения общества. Он обучал крестьянских детей чувствовать Жизнь и вести себя в ней осмысленно. Кроме того, он создал множество публицистических статей по различным проблемам современного общества, где не только выявлял, высвечивал, очерчивал эти проблемы, но и указывал пути их разрешения. Ставил задачи в самом широком спектре жизненных ситуаций.

Бунин писал о нём, что всю жизнь он страстно учится и учит: «… на пороге старости вдруг садится за изучение древнегреческого, потом древнееврейского языка, изучает и тот и другой с быстротой непостижимой, но и с таким напряжением всего себя, что обнаруживается полная необходимость ехать в Башкирию, пить кумыс - спасать себя от смертельного переутомления, от зловещих проявлений своей прирожденной чахотки…; потом составляет «Азбуку», учебник арифметики, книжки для школьного и внешкольного чтения; изучает драму Шекспира, Гете, Мольера, Софокла, Еврипида, изучает астрономию…» .

И дальше: «Я не буду искать объяснения всего, я знаю, что объяснение всего должно скрываться, как начало всего, в бесконечности… Что в учении (историческом христианстве - А.М.) есть истина, это мне несомненно; но несомненно и то, что в нём есть ложь, и я должен найти истину и ложь и отделить одно от другого» .

Мы уже писали, что изучение, исследование Писания было проделано Толстым, но оно было сожжено . Бунин цитирует Толстого: «Человек переживает 3 фазиса, и я переживаю из них 3_й… Во мне, я чувствую, выделяется, высвобождается из покровов новая основа жизни, которая включает в себя стремление к благу людей так же, как стремление к благу людей включало в себя стремление к благу личному (во 2_м фазисе - А.М.). Эта основа есть служение Богу, исполнение Его Воли по отношению к той сущности, которая во мне… Готовясь только к той жизни, я вернее достигаю служения благу человечества, чем когда я ставил себе целью это благо. Стремясь, как теперь, к Богу, к чистоте божеской сущности во мне, к той жизни, для которой она очищается здесь, я попутно достигаю вернее, точнее блага общего и своего личного блага как-то неторопливо, несомненно и радостно…» . И далее: « Что я такое? Разум ничего не говорит на эти вопросы сердца… С тех пор, как существуют люди, они отвечают на это не словами, т.е. орудием разума, а всей жизнью» .

Из этих формулировок самого Толстого мы видим его борение духа, напряженность искания, самоотверженность во имя Общего Блага. Лишь мощное сознание может взять на себя жертвенный труд. Дух этого Служителя человечества как огненный факел. Ибо в своём потенциале этот дух заключал все свойства, которые могут вознести человечество. Преображения духа он достигал объединением воли со Светом, с Богом. И он понял: явление духа и материи нужно искать в каждом утверждении жизни. В Дневнике 1894 г. Лев Николаевич писал: « Смотрел… на прелестный солнечный закат… Радостно. И подумал: Нет, этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для тех, кто после нас будет жить в нём» .

Одно из лучших воспоминаний об излучениях духа этого Великого Служителя принадлежит Куприну, наблюдавшему Толстого в течении 10-15 минут в 1905 г. «Толстой… прошел на нос корабля, туда, где ютятся переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потёртые дьяконы, и я видел чудесное зрелище: перед ним с почтением расступались люди, не имевшие о нём никакого представления. Он шел как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: «Се бо идет царь славы». И не мог я также не припомнить милого рассказа моей матери, старинной, убеждённой москвички, о том, как Толстой идёт где-то по одному из московских переулков зимним погожим вечером, и как все идущие навстречу снимают перед ним шляпы и шапки, в знак добровольного поклонения. И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, - это власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая волшебная власть».

И ещё понял Куприн, «что одна из самых радостных и светлых мыслей - это жить в то время, когда живёт этот удивительный человек. Что высоко и ценно чувствовать себя также человеком. Что можно гордиться тем, что мы мыслим, чувствуем с ним на одном и том же прекрасном русском языке. Что человек создавший прелестную девушку Наташу, и курчавого Ваську Денисова, и старого мерина Холстомера, и суку Милку, и Фру-Фру, и холодно - дерзкого Долохова, и «круглого» Платона Коротаева, воскресивший нам вновь Наполеона, с его подрагивающей ляжкой, и масонов, и солдат, казаков вместе с очаровательным дядей Ерошкой…, - что этот многообразный человек, таинственной властью заставляющий нас и плакать, и радоваться, и умиляться, - есть истинный, радостно принятый властитель. И что власть его - подобная творческой власти Бога - останется навеки, останется даже тогда, когда ни нас, ни наших детей, ни внуков не будет на свете».

Куприн видел Толстого за несколько лет до его ухода, уже старого, больного человека. И итожил: «… Это имя было как будто какое-то магическое, объединяющее слово, одинаково понятное на всех долготах и широтах земного шара…

От всей полноты любящей и благодарной души желаю ему многих лет здоровой, прекрасной жизни. Пусть, как добрый хозяин, взрастивший роскошный сад на пользу и радость всему человечеству, будет он долго-долго на своём царственном закате созерцать золотые плоды рук своих» .

Но путь такого Служения не всегда усеян венцами человеческой благодарности. Он идёт тернистыми путями. К тому, что мы писали об Отлучении его от церкви, необходимо добавить: Толстой не просто ознакомился с откровениями Учителей человечества, но глубоко вник в их смысл, думал и думал о своих личных взаимоотношениях с Богом, в результате чего поднялся к высотам философской и богословской науки и смог выступать с нравственно-мировоззренческих позиций для блага людей. Он знал кроме Евангелий (и Библии в целом), Бхагават-гиту (и всю Махабхарату), Упанишады, знал учения Будды, Лао Цзы, Конфуция… И в этих Откровениях он видел путь освобождения человечества от всех способов осуществления рабовладения, путь перехода человека в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть. Думаю, что Лев Николаевич знал и откровения Корана(3:57): «О обладатели писания! Приходите к слову равному для вас и для нас, чтобы нам не поклоняться никому, кроме Бога, и ничего не придавать ему в сотоварищи, и чтобы одним из нас не обращать других в господ помимо Бога». И (3:100): «И пусть среди вас будет община, которая приказывает к добру, призывает одобренное и удерживает от неодобряемого» .

В начале 21 века человечество снова стоит перед необходимостью нового культурного преображения, но на этот раз более грандиозного. Начал эту деятельность, ведущую к этической трансмутации будущих поколений, великий Лев Толстой. Он служил Правде-Истине, учил отличать её от умышленной лжи и искренних ошибок. Именно восстановление утерянной человечеством связи между высшими принципами и самой жизнью может вернуть утерянное равновесие. Когда Л.Толстого принимаем в своё мышление, тогда появляется целесообразность, разумное осмысление, понимания смысла Бытия.

Михелис А.А.

Литература
1. Бунин И.А. Освобождение Толстого /И.А.Бунин//Бунин И.А.Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.9, 1967.-С.7-165.
2. Толстой Л.Н. Так что же нам делать? /Л.Н.Толстой//Толстой Л.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.16, 1983.-С.166-396.
3. Толстой Л.Н. Стыдно /Л.Н.Толстой//Толстой Л.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.17, 1984.-С.171-176.
4. Толстой Л.Н. Пора опомнится /Л.Н.Толстой//Толстой Л.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.17, 1984.-С.136-138.
5. Толстой Л.Н. Царю и его помощникам /Л.Н.Толстой//Толстой Л.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.17, 1984.-С.193-198.
6. Толстой Л.Н. Дневники 1895-1910 /Л.Н.Толстой//Толстой Л.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.22, 1985. - 558 с.
7. Опульская Л.Д. Комментарий к X тому Собрания сочинений Л.Н.толстого/Л,Д.Опульская// Толстой Л.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.10, 1982.-С.504-536.
8. Толстой Л.Н. Письма 1842-1881 /Л.Н.Толстой//Толстой Л.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.18, 1984. - 911 с..
9. Леонов Л.М. Слово о Толстом /Л.М.Леонов//Литературное наследство. Том 69, кн.1, с.11;цитируется по Комментарию к X тому Собрание сочинений Л.Н.толстого//Л.Н.Толстой//Толстой Л.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.18, 1982.- С.504-536.
10. Толстой Л.Н.Исповедь/Л.Н.Толстой//Толстой Л.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.16, 1982.-С.106-165.
11. Михелис А.А. Духовно-нравственные аспекты мировозрения Л.Н.Толстого(1828-1910) /А.А.Михелис//Ноосфера i цивiлiзация. Випуск 6(9).- Донецьк: ДонНТУ, 2008.-С.99-104.
12. Толстой Л.Н. Дневники 1847-1894 /Л.Н.Толстой//ТолстойЛ.Н. Собрание сочинений-М.: Художественная литература. Том.21, 1985.-575 с.
13. Куприн А.И. О том, как я видел Толтого на пароходе «Св. Николай» /А.И.Куприн//Куприн А.И. Собрание сочинений - М.: Художестенная литература. Том 6. 1958. - С.603-606.

Философские и религиозные взгляды Толстого
Жизненный путь Льва Николаевича Толстого делится на две совершенно разные части. Первая половина жизни Льва Толстого, по всем общепринятым критериям, сложилась очень удачно, счастливо. Граф по рождению, он получил хорошее воспитание и богатое наследство. В жизнь он вступил как типичный представитель высшей знати. У него была буйная разгульная молодость. В 1851 годах служил на Кавказе, в 1854 годах участвовал в обороне Севастополя. Однако его основным занятием стала писательская деятельность. Хотя повести и рассказы приносили славу Толстому, а большие гонорары укрепляли состояние, тем не менее его писательская вера стала подрываться. Он увидел, что писатели играют не свою собственную роль: они учат, не зная, чему учить, и непрерывно спорят между собой о том, чья правда выше, в труде своем они движимы корыстными мотивами в большей мере, чем обычные люди, не претендующие на роль наставников общества. Не отказавшись от писательства, он оставил писательскую среду и после полугодового заграничного путешествия (1857) занялся педагогической деятельностью среди крестьян (1858). В течение года (1861) служил мировым посредником в спорах между крестьянами и помещиками. Ничто не приносило Толстому полного удовлетворения. Разочарования, которые сопровождали каждую его деятельность, стали источником нарастающего внутреннего смятения, от которого ничто не могло спасти. Нараставший духовный кризис привел к резкому и необратимому перевороту в мировоззренческих взглядах Толстого. Этот переворот явился началом второй половины жизни.

Вторая половина сознательной жизни Л. Н. Толстого явилась отрицанием первой. Он пришел к выводу, что он, как и большинство людей, жил жизнью, лишенной смысла – жил для себя. Все, что он ценил –удовольствия, слава, богатство, – подвержено тлену и забвению. «Я, – пишет Толстой, – как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели». Ложными являются не те или иные шаги в жизни, а само ее направление, та вера, точнее безверие, которое лежит в ее основании. А что же не ложь, что не суета? Ответ на этот вопрос Толстой нашел в учении Христа. Оно учит, что человек должен служить тому, кто послал его в этот мир – Богу и в своих простых заповедях показывает, как это делать.

Итак, в основе философии Толстого лежит христианское учение. Но понимание Толстым этого учения было особенным. Лев Николаевич рассматривал Христа как великого учителя нравственности, проповедника истины, но не более того. Божественность Христа и другие трудные для понимания мистические аспекты христианства он отвергал, считая, что самый верный признак истины - это простота и ясность, а Ложь всегда бывает сложна, вычурна и многословна. Эти взгляды толстого наиболее четко просматриваются в его произведении «Учение Христа, изложенное для детей», в котором он пересказывает Евангелие, исключая из повествования все мистические сцены, указывающие на божественность Иисуса.

Толстой проповедовал стремление к нравственному совершенству. Высшим нравственным правилом, законом человеческой жизни он считал совершенную любовь к ближним. Попутно он приводил некоторые заповеди, взятые из Евангелия, в качестве основополагающих:

1) Не гневайся;

2) Не оставляй жену, т.е. не прелюбодействуй;

3) Не присягай никогда никому и ни в чем;

4) Не противься злому силой;

5) Не считай людей других народов своими врагами.
По мнению Толстого, главной из пяти заповедей является четвертая: «Не противься злому», налагающая запрет на насилие. Он считает, что насилие не может быть благом никогда, ни при каких обстоятельствах. В его понимании насилие совпадает со злом и оно прямо противоположно любви. Любить – значит делать так, как хочет другой, подчинять свою волю воле другого. Насиловать – значить подчинять чужую волю своей. Через непротивление человек признает, что вопросы жизни и смерти находятся за пределами его компетенции. Человек властен только над собой. С этих позиций Толстой критиковал государство, допускающее насилие и практикующее смертные казни. «Когда мы казним преступника, то мы опять-таки не можем быть стопроцентно уверены, что преступник не изменится, не раскается и что наша казнь не окажется бесполезной жестокостью» - говорил он.

Размышления Толстого о смысле жизни

Осознав, что жизнь просто не может быть бессмысленной, Толстой посвятил поискам ответа на вопрос о смысле жизни много сил и времени. При том он все более и более разачаровывался в возможностях разума и рационального познания.

«Нельзя было искать в разумном знании ответа на мой вопрос», – пишет Толстой. Приходилось признать, что «у всего живущего человечества есть еще какое-то другое знание, неразумное – вера, дающая возможность жить».

Наблюдения над жизненным опытом простых людей, которым свойственно осмысленное отношение к собственной жизни при ясном понимании ее ничтожности, и правильно понятая логика самого вопроса о смысле жизни подводят Толстого к одному и тому же выводу о том, что вопрос о смысле жизни есть вопрос веры, а не знания. В философии Толстого понятие веры имеет особое содержание. «Вера есть сознание человеком такого своего положения в мире, которое обязывает его к известным поступкам». «Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни». Из этих определений становится понятным, что для Толстого жизнь, имеющая смысл, и жизнь, основанная на вере, есть одно и то же.

Из произведений написанных Толстым вытекает такой вывод: смысл жизни не может заключаться в том, что умирает вместе со смертью человека. Это значит: он не может заключаться в жизни для себя, как и в жизни для других людей, ибо и они умирают, как и в жизни для человечества, ибо и оно не вечно. «Жизнь для себя не может иметь никакого смысла... Чтобы жить разумно, надо жить так, чтобы смерть не могла разрушить жизни». Имеющим смысл Толстой считал только служение вечному Богу. Это служение заключалось для него в исполнении заповедей любви, непротивления насилию и самосовершенствования.

Толстой был представителем высшего дворянского круга России, графом. До 80-х годов он вёл вполне аристократический образ жизни, считая, что человек его круга должен стремиться к преумножению богатства. Именно так он на первых порах воспитывал свою жену полудворянского происхождения С.А.Берс, бывшую на 16 лет младше мужа. При этом он всегда презирал безнравственных людей и активно сочувствовал бесправным крестьянам. Так, он ещё в конце 50-х годов открыл в Ясной Поляне школу для крестьянских детей и сам преподавал в ней, помогал нуждающимся материально.

Вся мировоззренческая позиция писателя и до, и после перелома в его сознании, произошедшего в 80-е годы, строилась на отрицании насилия, «непротивлении злу насилием». Однако хорошо известно, что зло Толстой всегда решительно разоблачал и в своих поступках, и в своих статьях и произведениях. Он считал, что мир изменится к лучшему, когда каждый человек займётся самоусовершенствованием на основе творения добра другим людям. Поэтому правильнее будет назвать формулу Толстого «противление злу добром».

Сущность перелома в мировоззрении Толстого в 80-е годы заключается в отказе от барской жизни и попытке перехода на позиции и образ жизни патриархального русского крестьянства. Необходимыми атрибутами подобных изменений писатель посчитал различного рода самоограничения вплоть до вегетарианства, упрощение жизни, признание необходимости каждодневного физического труда, в том числе земледельческого, помощь бедным и практически полный отказ от собственности. Последнее обстоятельство больнее всего ударило по большой семье, членам которой он же сам в прошлые времена привил совсем иные привычки.

К концу века Толстой всё более глубоко вникает в сущность Евангелия и, видя громадную пропасть между учением Христа и официальным православием, отрекается от официальной православной церкви. Его позиция заключалась в необходимости для каждого христианина поиска Бога в себе, а не в официальной церкви. К тому же на его взгляды в это время оказывали влияние буддистские философия и религия.

Сам будучи мыслителем, философом, рационалистом, склонным ко всякого рода схемам и классификациям, он в то же время считал, что человек должен жить исключительно сердцем, а не умом. Вот почему его любимые герои всегда ищут естественности, живут чувствами, а не рассудком или приходят к этому в результате долгих духовных поисков.

Человек, по Л.Толстому, должен постоянно меняться, развиваться, проходя через ошибки, новые поиски и преодоления. А самоуспокоенность он считал «душевной подлостью».

Литературное открытие Л.Толстого – глубокий и подробный анализ мыслей и переживаний героя, мотивов его поступков. Внутренняя борьба в душе человека стала для писателя главным предметом художественного исследования. Н.Г.Чернышевский назвал этот открытый Толстым художественный метод «диалектикой души».

Изображение войны в «Севастопольских рассказах»

Война, по Толстому, это не знамёна, фанфары, красивые стройные ряды, великие подвиги и барабанная дробь. Война – некрасивое, грязное дело, тяжёлый труд, страдания, кровь, трагедия, ужас – всё, что ведёт людей к вражде и разобщению.

Война обнажает подлинную сущность каждого человека, но при этом не убивает лучших человеческих проявлений. По мнению Толстого, мир, жизнь всё равно победят войну, в том числе в душах людей.

Истинный патриотизм – не кричащий и громкий, а незаметный, чувственный, глубоко внутренний, не показной. Подлинный героизм также застенчив и не тщеславен. Любовь к Родине и способность к подвижничеству спрятаны, по мнению Толстого, в глубине души русского человека.

Исходя из предыдущего, ясно, что Толстой осуждает наполеонизм, самодовольное тщеславие, лицемерие фальшивого патриотизма и «теоретического» героизма светской аристократии.

Писатель разоблачает всяческую ложь и утверждает правду в качестве критерия оценки человеческой жизни или исторического события.

Война, по Толстому, бессмысленна и противоестественна. Её исход зависит не от полководцев и прочих субъективных факторов, а от воли и настроения народных масс, то есть от объективного фактора. Толстой признаёт истинной и допустимой лишь освободительную войну.

Писатель выступает за правду простого человека с народным миропониманием. Критериями истины он считает простоту, добро и правду.

Толстой особо отмечает единство мыслей и чувств, охватывающих всех русских людей в момент национальной опасности.

Наконец, война обнажает и обостряет главное чувство в человеке: по Толстому, это – чувство стыда.

Все эти линии получат убедительное художественное воплощение позже, в романе-эпопее «Война и мир».

«Война и мир». Особенности романа-эпопеи.

Произведение Толстого не укладывается в привычные для того времени формы и границы классического европейского романа. Сам автор не считал своё произведение ни романом, ни поэмой, ни исторической хроникой.

Западные писатели (О.Бальзак, Э.Золя) при осуществлении масштабных эпических замыслов создавали серии романов, каждый из которых поднимал свой жизненный пласт. Толстой же отличается панорамным и целостным мышлением: для него мир един, а жизнь – общая. Поэтому в его произведении и война, и мир захватывают каждого человека, и одновременно каждый вбирает в себя весь мир, живёт со всем народом. Это приводит Толстого к созданию принципиально нового жанра – романа-эпопеи.

Толстой разрушает привычное деление жизни на частную и историческую. Николай Ростов в повседневном быту (охота, проигрыш Долохову) переживает столь же сильные и даже сходные чувства с теми, которые охватили его в исторических сражениях на Амштеттенском мосту и под Островной. А смертельно раненный в Бородино князь Андрей в героическую минуту вспоминает Наташу на первом балу, и его чувства оживают. Все герои Толстого существуют одновременно в двух измерениях – бытовом и бытийном, иначе говоря, в семье, любви и одновременно в истории и даже в вечности, особенно на рубеже жизни и смерти.

Частная жизнь и жизнь историческая у Толстого взаимозависимы и определяют друг друга. Национальный разброд и разобщение перед Аустерлицем в 1805 году равнозначны поражению и одновременно скажутся не только в неудаче сражения, но и в ошибочной женитьбе Пьера на Элен, в чувстве потерянности и утрате смысла жизни. В то же время патриотический подъём 1812 года вновь сведёт Наташу и Андрея, сделает счастливым Пьера.

Композиция романа характерна тем, что все автономные картины связываются в единое полотно не только сюжетно, но и внутренней логикой, дыханием целого. Писатель с успехом применяет в романе принцип параллельного повествования о событиях, происходящих одновременно с разными героями в разных местах, что тоже подтверждает тезис о единстве мира.

Каждый истинный герой Толстого постепенно освобождается от прежних условий жизни, от всего случайного, наносного и обретает коренные основы бытия. Эти основы – «простота, добро и правда», их хранит народ и к ним приходит близкая к народу часть лучших представителей русского дворянства.

Именно в этом сказывается «мысль народная», своего рода душа романа-эпопеи, сводящая к единству далёкие друг от друга проявления бытия.

Другая важнейшая мысль романа-эпопеи – «мысль семейная»: счастливая семья – основа всеобщего народного счастья.

Похожая информация.